Записки уличного художника. Нью-Йорк - [9]

Так до смерти влюблённый человек, проговорившись нечаянно в компании о своей любви, вдруг прячется, смущённый, и замолкает. Ему кажется, что сообщить равнодушным или любопытным насмешникам имя любимой — это пошлость и предательство. Произнесённое, оно утрачивает свой сокровенный, тайный смысл, теряет очарование и магию, явив свету жёсткое сочетание букв, бессмысслицу и тарабанщину — Галя, Ира или Саша. Какая к чёрту Галя?.. Воображение тут же рисует какую–то неказистую Галю. Mожет, это чернявая, носатая девушка–подросток, а может, приземистая, приукрашенная твидовым пиджаком и кровавой помадой матрона, c пьющим мужем и сопливыми детьми…

Спадает волшебная пелена, гаснут утренние звёзды, рассеивается туман, и на берегу действительности остаются выбеленные косточки чайки, парочка растоптанных червяков, смятая сигаретная пачка и цепочка невнятных следов в осевшем сероватом песке.

Тот город юности, существующий в памяти, обозначенный для защиты и конспирации как Задорск, и город зрелой реальности, в котором пребывает моё ещё живое тело, Нью — Йорк, переплелись, пустили друг в друга корни, соединились в единое целое, и лёгкая лодочка моего воображения легко скользит по их улицам и заводям.

Комиссия запиралась в просторном директорском кабинете Центрального Выставочного зала, и вызывала художников поимённо, согласно составленного списка о желающих участвовать в Осенней молодёжной выставке. Небожители комплектовались преподавателями художественно–графического факультета и факультета художников по ткани. «Худграфовцы» и «текстильщики» проповедовали различный творческий метод, первые — исключительно реалистический подход к воспроизведению действительности, вторые, в силу профессии, тяготели к декоративности. Между представителями двух этих направлений велась нешуточная борьба за влияние, признание и заказы. «Текстильщики» старались утопить работы «худграфовцев» и наоборот. Да и между самих преподавателей одного факультета существовали творческие разногласия. Например, в Задорске родились две школы акварели. Лидер одной, красавец cибиряк, матерщинник и бабник Гуген работал в стиле «a ля Прима», то есть по мокрой бумаге, заканчивая работу в один приём. Кудрявая шевелюра Гугена засветилась на всех городских клумбах и аллеях парка. Возле него образовывался вихрь зевак, влюблённых барышень, восхищённых студентов, а после показательного пленера творческая колыбель оставалась усыпанной пустыми бутылками из–под вермута, разбитыми дамскими сердцами и мятыми, выпачканными краской тряпками. Работы маэстро восхищали лёгкостью, сочностью цвета, виртуозностью исполнения и необыкновенным, берущим за душу настроением.

Второй маэстро нехорошими излишествами не баловался. Всё в нём было вычищено, застёгнуто и благородно — и всегдашний костюм, и седоватые виски, и серо–коричневые, протёртые до дыр на бумаге, классические натюрморты. Почти полное отутствие цвета, чёткая, выверенная композиция, ни эмоций, ни творческих экспериментов — только свет и тень. Но странное дело, натюрморты эти светились, и изображённые на них с фотографической скурпулёзностью чайники, чашки и бутылки, казалось, обладали душой. Они образовывали некий клан, враждебный людскому племени, недоступный в своей загадочности, словно не кухонные это предметы, а символы вечности.

При ближайшем, нос к носу, разглядывании акварелей наваждение исчезало. Глаз утыкался в затёртое до ворса бурое пятно у Хутова, или в грязное, всё в подтёках, прочерченное белым бритвенным шрамом у Гугена.

Я, в силу молодости, дерзости и отсутствия философской концепции писала акварелью по принципу «что получится». В азарте лила на бумагу цветные чернила, сыпала крупной солью, выедающей в краске амёбообразные пустоты, прочерчивала контуры предметов гудящим лезвием, промокала излишне мокрые места губкой, прописывала детали на подсохшем фоне. Как ни странно, выставляя меня каждый раз за дверь и бурно совещаясь, вольные эти фантазии члены комиссии в экспозицию принимали. Мерилом успеха стали слова, произнесённые бабушкой–билeтёршей: «Проходи, проходи, деточка. Не суй мне свои пятьдесят копеек, не возьму. Ты же участница выставки, а с них мы денег за вход не берём».

Туристка в родном городе, приехавшая инкогнито из заокеанья после двенадцатилетнего отсутствия, я поднималась по стёртым каменным ступеням Центрального Выставочного Зала. Грусть и грусть. Обшарпанные стены, отполированные сотнями рук перила, рассохшийся паркет. Словно брожу я по руинам Колизея, законсервированного в прошлом, разрушающимся от времени, и знакомые фамилии под картинами звучали для меня, как надписи на могильных плитах.

В ту далёкую пору нам, студентам, частенько приходилось хоронить преподавателей, совсем ещё не старых. Помню персональную выставку Некрасова, преподавателя акварели, каким–то чудом вырвавшегося в турпоездку в Италию. Низенький, пухленький и флегматичный человек всех поразил — его восторг перед неведомой, загадочной, которую никто и не мечтал увидеть Италией вылился в неимоверное количество акварелей и рисунков. Невозможно было поверить, что всё это он написал за три месяца после поездки. На посетителей лился каскад восхищения и неземной красоты. А через неделю маленького человека на пороге его квартиры зарезал пьяный сосед, не получивший денег на бутылку…