[78], тысячи людей готовы к выступлению и только ждут сигнала. Точно так же обстоят дела на реке Ма и — до самого Баола в Хоабине[79] и Кишона, что в Нгеане[80]. Тысячи и тысячи людей прозрели и идут по стезе, указанной господом богом. Ежели здесь у тебя, о сын мой, все готово, это хорошо. Восстание вспыхнет разом по всей границе.
Братья твои во Христе, что спустились с тобою вместе на парашютах, все как один преуспели в делах своих. А те, кто покуда остался дома, вседневно возносят за тебя молитвы и верят: ты сподобишься небесной благодати…
— Тяжело мне здесь.
— Помнишь ли, сын мой, каково было в Корате?
— Помню. С божьей помощью я спасся и стал человеком.
— Не забывай же, ты — человек божий и эти подонки, коммунисты из Финша, вовсе не родня тебе; нет у тебя здесь ни матери, ни сестер, ни братьев.
— Да, отец мой.
— А помнишь ли ты владетельного Бун У из Шамбатсака?
— О да, святой отец.
— Господь бог поставил владетельного Бун У государем над мео и са. Мы должны собрать как можно больше народу и увести к законному государю. Внемли же моим словам: в ближайшие две недели ты, сын мой, обязан внести свою лепту в общее дело — увести за собою побольше людей от коммунистов в землю, угодную господу богу.
— Святой отец, я помню все ваши наставления.
— Уездный начальник Шонг Ко ожидает тебя.
— Я знаю.
— Не забудь же благодеяний твоего духовного отца. Не осрами меня перед престолом всевышнего. Ты ведь давно идешь истинною стезей, указанной мною. Я верю в тебя, сын мой.
— Я постараюсь, отец.
— Вот и прекрасно.
— Только вот мой младший брат…
— Говорю тебе: не брат он твой вовсе. Ну а что старуха с дочкой?
— Я хотел бы взять их с собой в Лаос.
— А этот безбожник, который ушел когда-то с господином Шонг Ко, а теперь стал начальником у коммунистов, он еще не ступил на путь истинный?
— Председатель Тоа?..
— А ты разве не говорил с ним, сын мой?
— Святой отец…
— Неужто ты не пытался открыть его помыслы?
— Нет, я…
— Жаль, это — твое упущение. Будь же осмотрительней, будь еще осторожнее, чем прежде, и молись, молись…
После разговора со святым отцом Тхао Ниа оживился. Он снова решил попытаться сманить мать с сестрой за границу.
Однажды, приведя из лесу коня, навьюченного хворостом, он сказал Зианг Шуа:
— Послушайте, мама, сейчас мы не работаем в поле, не хотите ли сходить со мной и с сестрой поразвлечься?
— Это куда еще?
— Уйдем подальше в горы. Глядишь, отыщем родню да погуляем денек-другой.
— А председатель Тоа разрешил тебе?
— Да ведь мы ненадолго; повеселимся, попируем и назад!
— Ну а брата ты спросил?
У Ниа глаза налились кровью.
— Он моложе меня! Я не обязан у него отпрашиваться.
— Нет, — спокойно и веско сказала Зианг Шуа, — тогда нельзя.
— Но раз мне разрешили вернуться сюда из города, значит, я отбыл свое наказание и могу теперь жить, как все.
— Неправда! — вскричала Зианг Шуа. — Ты чужой еще нам человек!
— Выходит вы, мама, снова хотите упрятать меня в тюрьму?
— Нет, но сперва займись полезным делом, как Кхай, а там уж и заживешь, как все люди.
— Ладно… Ладно, — хмурился Ниа. Но потом снова завел сладкие речи: — А знаете, мама, в Лаосе мео живут припеваючи, ей-богу. Сестре там должно понравиться.
«Выходит, — изумилась Зианг Шуа, — он по-прежнему расхваливает американцев, дескать, богаче их нету! Нет, все-таки чужой он нам…»
Сердце матери обожгла боль. Но она сдержалась и, стараясь казаться спокойной, спросила:
— А как же Кхай? Ты и его возьмешь с собой?
Обрадовавшись, что мать заговорила всерьез, Ниа ответил:
— Да ведь он у нас вечно занят. Вон у него сколько дел, где же ему отлучаться? Вы ему лучше ничего не говорите, ладно?
— Ну а ты всерьез надумал идти в Лаос?
— Да.
— Выходит, к американцам решил податься?
— А вы с сестрой тоже пойдете?
— Куда?
— Да в Лаос, куда же еще?
Зианг Шуа потеряла власть над собой, и голос ее задрожал:
— Нет!
Ответ прозвучал резко, словно хлопок лопнувшей веревки. Оба застыли в растерянности.
Зианг Шуа поднялась и вышла за дверь.
А Ниа, обуреваемый невеселымн мыслями, остался сидеть у очага. Он откинулся назад, прислонясь к столбу, неподвижный и безмолвный. Так сидел он долго, и ему казалось, будто он никогда уже не поднимется на ноги. Хитрость и злоба в раздвоенной его душе отступали перед тревогой и болью сыновнего сердца.
Словно бы два потока виделись ему: один прозрачный и тихий, другой бурливый и мутный. Сколько бы раз за все эти годы ни захлестывали его свирепые, мутные волны, на дне души его не иссякала память о горных вершинах, о людях мео, которые, одолевая нужду и усталость, кочуют со старым котлом на спине весь свой век в поисках доброй земли. Он не забыл, не мог забыть ни сердечности и ласки, ни волнений и боли, что знавал здесь еще ребенком.
Но набегал другой поток, взбаламученный и шумный, унося прочь все его добрые чувства…
И всякий раз, едва отступали черные мысли, просыпалась давняя привычка к опию. Он уходил в лес, где у него было спрятано курево. И тогда само собой оживало прошлое, оно властно напоминало о себе.
Тхао Кхай толком и не пытался понять, что происходит с братом. Наверно, за все эти годы они отвыкли друг от друга. Да и Ниа предстал перед ним совсем не таким, как рассказывала о нем мать: он явился в отвратительном обличье диверсанта. Кхай не мог скрыть своей неприязни и за все время ни разу не сказал Ниа доброго слова. Он был поглощен делами, своей работой и совсем не думал о брате.
