Западный край. Рассказы. Сказки - [51]

— Нет уж, Нгиа, откуда просватаете жену, там и останетесь.

— И вовсе-то вы неправы…

Над ними трепетали и плыли звуки данмоя. Нгиа, прислушиваясь к переливам музыки, словно видел губы девушки, выводящей эту мелодию. И в лад с песней затрепетали сокровенные струны в его душе. Снова послышались ему уклончивые, полные потаенного смысла слова. А ведь и прежде не раз бывало: хотелось ему заглянуть в лицо Ми, заговорить с нею, да духу не хватало…

Где-то вдали чуть слышно запела свирель. Прислушаешься к ней, и кажется, будто в сиянии лунной ночи открывается взору извилистая тропа, никогда не отдыхающая от тяжких усталых шагов, и перевалы, на которых никогда не умолкала свирель, исполненная любви и веры.

— Нгиа, — спросила Ми, — а вы понимаете, что говорит свирель?

Он промолчал.

— И не догадываетесь?

— Увы, — отвечал он, — нет.

— Она говорит про расставание и проводы:

Мглой дождевою заволокло лес,

Слышна одна лишь свирель —

Твоя, и она говорит,

Что ты не забудешь меня.

— Хорошая песня, — сказал Нгиа.

— Ничего хорошего, — возразила Ми, — больно она грустная.

Далекая свирель, казалось, пела о том, что было на сердце у Ми.

Она не промолвила больше ни слова. Боясь, как бы Ми не расстроилась вконец, Нгиа спросил:

— Кто ж это играет так здорово?

— Мой брат Кхай.

— Ну, тогда песня веселая.

— А по-моему, — заупрямилась Ми, — грустная.

Тут подоспел и сам Тхао Кхай. Присев у огня, он снова поднес к губам свирель. Озаренный отсветами пламени, он сидел, поджав одну ногу и сбив на затылок шапку, и самозабвенно выводил свои трели.

Было уже совсем поздно; почти все успели разойтись. Парни, плясавшие с кхенами, уселись затянуться из кальяна лаосским табаком. А один, прижав к себе кхен, и вовсе уснул, привалясь к стене и похрапывая.

Свирель Тхао Кхая все пела тягуче и нежно, словно хотела убаюкать всех и унести в затопленный луною лес. Она нашептывала сотни любовных слов, неведомых Нгиа. И он чувствовал, как под переливы свирели в сердце его возникал один-единственный образ, и это был образ Ми.

А она наклонила голову, так что видны были лишь уголки ее глаз. Нгиа почудилось, будто пред ним вовсе не та Ми, которую он встречал изо дня в день. Эта, другая, Ми, казалось ему, была из его деревни — оттуда, с равнины; на ней длинное белое платье с разрезами по бокам и широкие штаны из черного шелка; длинные волосы, схваченные заколкой, падают на спину[67]. И даже в такую темень видны шпильки в ее волосах. Чьи же это глаза поглядывают искоса на Нгиа? Неужто и впрямь Ми родом из его деревни, из Футхо?

Футхо, родная земля… Холмы, поросшие пальмами ко, на которых что ни месяц распускаются опахала молодой листвы. Круглый год солнечные лучи играют в яркой зелени. А к лету заросли чэу[68] белым-белы от цветов. И во всякое время щедро дарит прохладу вода из глубоких колодцев у подножия холмов. Да только девушки и парии, ровесники Нгиа и давние его друзья, теперь уже не те, что прежде. Когда в страну возвратился мир[69] и Нгиа приехал в родную деревню, приятели, узнав, что он еще не женат, решили: «Надо подыскать ему „половину“!»

Слова эти, шутливые и сердечные, взволновали его и обрадовали, и он смущался, точно малое дитя. Но ведь жену, какую ни есть, надо еще отыскать. Ровесницы Нгиа — и соседки, и те, что жили на другом конце деревни, — все уже были пристроены: и многие давно детишками обзавелись. Ну а из девушек, что жили подальше, ни с одной он не был знаком. Да и сам он, каждый раз приезжая домой, ни на что не мог решиться. Никуда не ходил и ни с кем не видался. Так что дело не двигалось.

И все-таки он хотел взять в жены девушку из своих мест и огорчался, потому что вот уж который год мечты и надежды его не сбывались. Рассчитывать было вроде уже не на что, и он казался самому себе неприкаянным, как сиротливая птица в небе, как одинокая рыба в море.

Но надежда, то возникая, то угасая снова, все еще жила в его душе…

Нгиа вздрогнул и огляделся. В розовых отсветах очага блестящие чистые глаза Ми смотрели прямо на него.

— Ми, — сказал он, — вам бы, наверно, пришелся к лицу наряд девушки с равнины.

— Это какой же?

— Белое платье, — сказал он негромко, словно отвечая самому себе, — с карманом вот здесь. Черные шелковые штаны… А в волосах по бокам две блестящие заколки…

— A-а, знаю-знаю! Я видела, девушки, что строят дорогу внизу, в Иене, так одеты. А волосы схвачены сбоку, вот так — блестящим зажимом, верно?

— Да…

— Ну, нет, если я так выряжусь, вся округа сбежится. Люди меня на смех поднимут.

— Почему?

— Скажут, мол, собралась замуж за кипя.

Они засмеялись, каждый — своим мыслям.

Нгиа умолк, а Ми начала одолевать его вопросами:

— Скажите, а в ваших краях любят гулять по лесу?..

Он ответил не сразу.

— Девушки у нас в ясные лунные ночи ходят купаться к подножию холмов. Знаете, Ми, там в колодцах вода прозрачная и чистая, как стекло.

— А вы не могли бы взять меня туда погулять да искупаться?

— Договорились…

Вопрос ее и его ответ произнесены были с нарочитой небрежностью, но девушки, сидевшие рядом, посмотрев на них, расхохотались.

Ми чувствовала, как счастье переполняет ее. Она медленно встала. Ей чудилось, будто они — прямо сейчас — выйдут вдвоем и пойдут гулять по лунному лесу. Горячий отсвет костра упал на ее лицо и затуманенные, будто хмельные, глаза.