Западноевропейская поэзия XX века - [28]

С правдивостью и со свободой дара,

Чтоб обрести для нас привычный вид.

Во имя этого придется скуку

Впитать тебе, и суше стать стократ,

Лжеправедности изучить науку,

Воспеть разврат, когда того хотят,

И мучаться, как от сердечной боли,

За выпавшие нам свинячьи роли.

ПАМЯТИ ЙЕЙТСА (Скончался в январе 1939 года) Перевод А. Эппеля

I

Он исчез в тусклой стуже:

Оцепенели реки, опустели аэропорты,

Снег исказил статуи,

Ртуть падала во рту блекнувшего дня.

О, вся метеорология согласна —

День этой смерти был тусклым холодным днем.

Далеко от его умиранья

Волки продолжали бегать по лесам.

Сельскую речку не обольстили тонные парапеты.

Глаголы траура

Не пустили в строки смерть.

А для него был последний полдень самого себя,

Полдень санитарок и шепотов;

Окраины тела взбунтовались,

Перекрестки разума пустовали,

Предместья обезголосило молчанье,

Родники чувств иссякли;

Он воплотился в своих почитателей.

И вот, разбросанный по сотням городов,

Он без остатка отдан незнакомым чувствам,

Дабы обрести счастье в иных лесах

И расплачиваться по законам чужой совести.

Слова умершего

Пресуществляются в живущем.

Но в значительном и галдящем завтра,

Где рычит биржевик,

А бедняк притерпелся к бедности,

И в одиночке своего «я» всякий почти убежден

В собственной свободе,

Несколько тысяч не забудут этот день,

Как не забываешь день, в который совершил необычное.

О, вся метеорология согласна —

День этой смерти был тусклым холодным днем.

II

Ты глупым был, как все; всё пережил твой дар:

Тщету богатых женщин, тебя, твое старенье,

Тебя до стихотворства довела безумная Ирландия.

Сейчас в Ирландии бред и погода те же —

Поэзия ничто не изменяет, поэзия живет

В долинах слов своих; практические люди

Ею не озабочены; течет на юг, чиста,

Она от ранчо одиночеств и печалей

До стылых городов, где веруем и умираем мы, и выживает

Сама — событье и сама — уста.

III

Отворяй врата, погост, —

Вильям Йейтс — почетный гость!

Бесстиховно в твой приют

Лег Ирландии сосуд.

Время, коему претит

Смелых и невинных вид,

Краткий положив предел

Совершенству в мире тел,

Речь боготворя, простит

Тех лишь, в ком себя же длит;

Трус ли, гордый ли — у ног

Полагает им венок.

Время, коим был взращен

Редьярд Киплинг[32] и прощен —

И Клоделю[33] все простит,

Ибо слог боготворит.

Лают в европейский мрак

Своры тамошних собак,

Всякий сущий там народ

Злобу сеет — горе жнет.

Объявляет каждый взор

Свой мыслительный позор.

Реки жалости в слезах

Заморожены в глазах.

Пой, поэт, с тобой, поэт,

В бездну ночи сходит свет.

Голос дерзко возвышай,

Утверди и утешай.

Обрабатывая стих,

Пой злосчастья малых сих,

Пестуй на проклятье их

Вертоград в строках своих.

Пусть иссохшие сердца

Напоит родник творца,

Ты в темнице их же дней

Обучай хвале людей.

1 СЕНТЯБРЯ 1939 ГОДА Перевод А. Сергеева

Я сижу в забегаловке

На Пятьдесят Второй

Улице; в зыбком свете

Гибнут надежды умников

Позорного десятилетия:

Волны злобы и страха

Плывут над светлой землей,

Над затемненной землей,

Поглощая личные жизни;

Тошнотворным запахом смерти

Оскорблен вечерний покой.

Пунктуальный ученый может

Перечислить наши грехи

От лютеровских времен

До наших времен, когда

Европа сошла с ума;

Наглядно покажет он,

Из какой личинки возрос

Шизофреничный бог:

С букварем в сознанье вошло,

Что тот, кому делают зло,

Сам причиняет зло.

Уже изгой Фукидид[34]

Знал все наборы слов

О демократии

И все тиранов пути,

И весь этот ветхий вздор,

Рассчитанный на мертвецов.

Он сумел рассказать,

Как гонят науку прочь,

Привычкой становится боль

И беззаконьем закон.

И все предстоит опять.

В этот нейтральный воздух,

Где небоскребы всею

Своей высотой утверждают

Величье Простых людей,

Радио тщетно вливает

Бессильные оправдания.

Но кто еще может жить

Мечтою о процветании,

Когда в окно сквозь стекло

Виден империализм

И международное зло?

Люди за стойкой стремятся

По-заведенному жить:

Джаз должен вечно играть,

А лампы вечно светить.

На конференциях тщатся

Обставить мебелью доты,

Придать им сходство с жильем,

Чтобы мы, несчастные дети,

Страшащиеся темноты,

Брели в нечистом лесу

И не знали, куда бредем.

Воинственная чепуха

Из уст Высоких персон

В нашей крови жива,

Как первородный грех.

То, что безумец Нижинский[35]

О Дягилеве[36] сказал,

В общем, верно для всех:

Каждое существо

Стремится к недостижимому,

Желает не всех любить,

Но чтоб все любили его.

Владельцы сезонных билетов,

Из консервативного мрака

Пробуждаясь к моральной жизни,

Клянутся себе поутру:

«Я буду верен жене,

И все пойдет по-иному».

Просыпаясь, вступают вояки

В навязанную игру.

Но кто поможет владыкам?

Кто заговорит за немого?

Кто скажет правду глухому?

Мне дарован язык,

Чтобы избавить от пут,

От романтической лжи

Мозг человека в толпе,

От лжи бессильных Властей,

Чьи здания небо скребут.

На свете нет Государств,

В одиночку не уцелеть.

Горе сравняло всех;

Выбор у нас один —

Любить или умереть.

В глупости и в ночи

Мир беззащитный погряз;

Мечутся азбукой Морзе,

Пляшут во тьме лучи —

Вершители и Справедливцы

Шлют друг другу послания.

Я, как и все, порождение

Эроса и земли,

В отчаянье всеотрицания —

О, если бы я сумел

Вспыхнуть огнем утверждения!

ЩИТ АХИЛЛА Перевод П. Грушко

Он ладит щит, а она глядит,

Надеясь узреть на нем виноград,

И паруса на дикой волне,

И беломраморный мирный град,

Но на слепящий глаза металл