Замурованное поколение - [77]

Сейчас, пока я просматриваю первые страницы и вношу кое-какие поправки, она сидит передо мной и молчит. В руках у нее журнал, но она его не читает. Упорно смотрит на меня. Встретив мой взгляд, улыбается. Я знаю, Рената убеждена, что я великий писатель. Но мне-то известно, что это не так. Это мой первый роман. И теперь, когда он закончен, я немного обескуражен.

Не выпуская из рук пера, тянусь к пачке сигарет. Но пачка пустая. С десяти утра я только и делаю, что курю. Нервничал. Да и сейчас еще нервничаю.

— У тебя больше нет?

Она сразу встает.

— Есть, на кухне. Я всегда держу пачку в шкафчике на всякий случай.

— Это она и есть. Свою я прикончил вчера.

— Значит, больше нет. Пойду куплю.

Подходит, облокачивается на мое плечо и немного наклоняется.

— Ты доволен, а?

— Вовсе нет.

Удивляется.

— Почему?

Потом добавляет:

— Ты, наверно, слишком, требовательный.

— Не знаю… Слишком тщеславный.

Она трогает листки, смотрит на них.

— Что ты с ним собираешься делать?

— Пошлю отцу.

— Ему не понравится.

— Я писал не для того, чтобы ему понравилось. Он застрял на Бальзаке.

Она чуть выпрямляется, не снимая с моего плеча теплый голый локоть.

— И ты не похлопочешь, чтобы его опубликовали? Пошли на какой-нибудь конкурс. Например, Сан-Джорди[13]…

Я уже думал об этом. Но теперь только пожимаю плечами.

— Для чего? Все равно без купюр не опубликуют.

— Неважно. По-моему, главное, чтобы знали, что пишутся такие вещи, как эта.

Я беру ее за руку, улыбаюсь.

— Может, и правильно…

Но потом, когда она уходит за сигаретами в киоск, я снова об этом думаю. Я не сказал всего, что хотел сказать, или сказал недостаточно внятно. Не знаю почему. Никогда раньше не думал публиковать этот роман. Но что-то давит на меня: среда, окружающие условия, которые не дают мне быть вполне свободным, даже когда я наедине с самим собой, например сейчас, когда я пишу эти строки. Теперь больше, чем когда-либо, я понимаю, какой огромный ущерб они мне нанесли.

Передо мной на стене висит репродукция Тапиеса[14], она висела здесь, когда я впервые пришел к Ренате. Это вещь мрачная и выстраданная, глубокая. Творение человека свободного. Но он художник, а художники все сумели спасти свою творческую душу. А я не могу. Да, по сути дела, и не хочу. Как все, кто пишет. Литература — это куда больший компромисс с действительностью, особенно сейчас. Я — из тех, кто родился в огороженном пространстве, и, хотя я этих стен не признаю, у меня психология узника.

Кладу ручку на исписанные листки, тру лоб. Думаю о том, что, может быть, я написал книгу подлую, но так уж всегда бывает, если говоришь не всю правду. А я сам себя непрестанно сдерживаю, и понадобится много времени, чтобы от этого избавиться. Времени и опыта. Мне не терпится войти в силу, обрести собственный голос; ведь сейчас я еще не могу построить ничего долговечного и не смогу, пока не отвоюю для себя то внутреннее пространство, которое останется свободным от руин.

Я поднимаюсь, прохаживаюсь по залитой солнцем комнате: дождливую ночь сменил яркий лучезарный день; стою у стола. Мое произведение — лишь руины здания, оно с самого начала дало трещину. Я построил его из глины. И не смогу извлечь из него никакой пользы: глина недолговечна, она крошится и снова становится пылью, оседающей на наших стопах. Но я касаюсь этой пыли пальцами, собираю ее горстями, ссыпаю в кучу и что-то погребаю под ней. В фундамент всегда что-нибудь замуровывают; бывает, что замуровывают и человека, а бывает — в исключительных случаях, — что и целое поколение. Может быть, мое поколение…

Сажусь к столу, берусь за перо и медленно, на этот раз неохотно, перечитываю листки. Надо пожертвовать собой и оставить после себя какое-то свидетельство, хоть мы, наверно, и не стоим этого. Когда-нибудь в будущем это выяснится. В конце концов, я не написал бы мой роман, если бы не верил в будущее.

Слышу, как хлопает дверь, и через минуту Рената стоит рядом.

— Я купила тебе короткие «сельтас», длинных не было.

— Все равно…

Она кладет на стол две пачки; одну я раскрываю, и мы смотрим друг другу в глаза. Она гладит мои волосы, а я обнимаю ее за талию.

— Алехо… С тобой что-то происходит?

— Нет, ничего…

Отпускаю ее; мы оба улыбаемся. Ее близость придает мне силы. Я протягиваю ей открытую пачку, берем по сигарете. Закуриваем, и я сразу же снова начинаю писать, а она садится по другую сторону стола.

Необходимо еще поработать переделать некоторые сцены, написанные слишком стремительно в минуты чрезмерного эмоционального напряжения, посмотреть на текст, насколько это возможно, со стороны, с такого расстояния, которое позволило бы взглянуть на него критическим глазом. Но я знаю, что не смогу этого сделать, потому что это не только роман, а кусок моей собственной жизни в ее решающий момент, неизбежная автобиография романиста, который кует свое первое оружие и пробует его на себе…

Рената стоит у окна и, прерывая мои мысли, говорит встревоженно:

— Алехо… Иди сюда! Быстро!

И машет рукой, зовет к себе.

— Что такое?

Вскакиваю со стула и бегу к окну; она кивает, указывая на улицу:

— Смотри!..

Я еще успеваю увидеть, как второй человек в форме захлопывает дверцу автомобиля и исчезает, направляясь к подъезду.