Замурованное поколение - [75]

— Я тебя люблю.

Голос ее дрожит, он полон странной неудержимой страсти, как будто и она хватается за последнюю соломинку, но я чувствую себя далеким от нее и жестоким.

— Никогда никто меня не любил. Только тот, кого никто не любит, мог сделать то, что сделал я. Надо было сказать об этом ему… Но тогда я и сам этого не знал.

— Алехо, Алехо…

— Меня предали; они приняли за любовь свои заботы о том, как бы получше накормить и дать хорошее образование, но они вовсе не думали обо мне самом, обо мне таком, каким я был, о таком, каким я хотел быть. И ты тоже… Мы с тобой принесли друг другу только вред.

— Это неправда, Алехо! Вспомни…

— Не хочу вспоминать!

Я резко встаю, а она остается на ковре у постели.

— Теперь ты — моя сестра.

— Нет.

Стою неподвижно и смотрю на нее; спустя мгновенье спрашиваю очень тихо:

— Нет?

— Нет.

— Почему?

— Я не чувствую себя твоей сестрой.

— Это еще ничего не значит. В прошлый раз чувствовала…

— Нет, просто я была напугана, мне нужно было время.

Я медленно склоняюсь над ней, и во мне растет, все заполняя, что-то новое.

— Это не так.

Она привстает, протягивает руки навстречу моим, безмолвная и пораженная.

— Ты это говоришь, потому что я кажусь тебе несчастным.

— Нет, Алехо, нет, клянусь тебе!

Я продолжаю чужим голосом:

— Значит, потому, что ты любишь меня… Да, потому, что любишь, и я это знал, только не хотел самому себе в этом признаться. Видишь, какой я сумасшедший? И я плохой…

— Нет, Алехо! Для меня ты лучше всех на свете!

— Все потому же, потому, что ты меня любишь. Как я был не прав, когда говорил, что никто меня не принимает таким, каков я есть! Ты принимала, всегда… Но ты возненавидишь меня, если я тебе поверю и возьму тебя сейчас…

Протягиваю к ней руку, касаюсь ее плеча. Но выражение ее лица не меняется. Нет, пожалуй, меняется. Глаза закрываются и снова открываются, они еще более влюбленные, ее руки ищут мои. Она только говорит:

— Я не солгала, Алехо.

Да, теперь я знаю, что она не солгала и любовь ее — не самопожертвование. Мы долго смотрим друг на друга, и потом; когда, я опускаюсь на ковер, она поворачивается ко мне и прислоняется плечом к моей груди. Поднимает лицо, и глаза ее как будто просят, чтобы я ее поцеловал.

Помолчав, она говорит:

— Я всегда была с тобой искренна, Алехо. Даже когда еще не знала, что люблю тебя… Не знаю почему.

Я молчу, играю единственной пуговицей на ее блузке.

— Хочешь, я скажу тебе что-то?

Качаю головой, но она этого не видит. И вдруг говорю:

— Один раз ты меня обманула, Рена.

Она поворачивается, смотрит удивленно:

— Когда?

— Ты сказала, тебе двадцать лет, а тебе почти двадцать три.

— Да, правда. Но я не лгала, сказала машинально, по привычке. Солгала я только один-единственный раз, и не тебе.

— А кому?

— Мончи. Я думала, если скажу, что мне двадцать два, она посчитает, что это слишком много. Нине девятнадцать, а Джози и того меньше.

— По мне, так ты моложе их.

— Потому что ты меня любишь.

— Другим тоже так кажется, Рена. Ты такая красивая…

Она улыбается, услышав это непривычное в моих устах слово; трется щекой о мою щеку.

— Ты будешь моим?

— Да, Рена.

— А хочешь знать, что я хотела тебе сказать?

— Да. Что?

— Что я не хотела возвращаться.

— После того как побывала в суде?

— Да. Ты представить себе не можешь, как я себя чувствовала. И как боялась за тебя.

— За меня?

— Или за себя, пожалуй. Мне казалось, что, даже если я твоя сестра, я не смогу отказать тебе.

— Но ты смогла.

— Да. И знаешь почему?

— Нет.

— Потому что очень тебя любила. И хотела продолжать любить тебя, ничего не оскверняя.

— Разве уже не было?..

— Нет, мы же не знали.

— А теперь?

— Теперь мы знаем, что это не так. Я много думала и теперь знаю, что мать тоже не солгала.

— Почему?

— Я вспомнила ту фразу, которую слышала девочкой. Все эти дни я ни о чем другом не думала. Соседка не говорила о солдате, она сказал: «Эта та, которая родилась, когда он служил?..» А кроме того, я видала твоего отца. Понимаешь?

— Да.

— И ничего не почувствовала. Вернее, почувствовала, что он не может быть моим отцом. Пока я его ждала, то есть когда привратница сказала, что меня хочет видеть какой-то сеньор, сердце у меня заколотилось. Я была очень взволнована. Но как только он вошел, я сразу поняла, что никакого родства между нами нет.

Она переводит дыхание, устраивается поудобней, садится ко мне лицом.

— Сегодня тебе было плохо…

— Пожалуй. Не знаю…

Глаза ее кажутся мне еще больше, чем всегда.

— Не знаешь?

— Говорил почти я один. Вместо того чтобы защищаться, я нападал. Увидел кучу бумаг и фотографий на столе и сразу же…

— А как он их нашел?

— Это было нетрудно. Некоторые фотографии даже не были заперты. Лежали в открытом ящике.

Она начинает:

— Для того чтобы…

Но останавливается, поворачивается ко мне и кричит:

— Ты это нарочно… Ты хотел, чтобы он их нашел!

— Не знаю. Пожалуй, да.

Я тихо говорю:

— В душе я хотел уйти из дому, хотел, чтобы меня выгнали… Мне было все равно.

— Но почему?

— Я — не из их числа, Рена; ты это знаешь. Я не мог дольше оставаться там, обманывать их. Я не могу их любить, они меня — тоже, я же тебе говорил. Они только думают, что любят меня, теперь я это понял…

Она качает головой.