Замурованное поколение - [73]

— Ты с ума сошел! А в чем надо было сомневаться?

— Честный человек сомневается в собственных убеждениях и из благоразумия делится своими сомнениями с другими. Надо открывать умы для истины, а не закрывать!

Я в отчаянии вскидываю руки, это все не то, я не умею высказать свою мысль; досада и злость мешают объяснить, что я чувствую и сознаю… И я говорю:

— Какое несчастье, что я появился на свет после тех людей, которые знали все, всегда были правы и правы сейчас, даже когда их дети отвергают их правду, а действительность ее опровергает!..

— А почему дети должны быть правы? Только потому, что они молоды?

— Нет. Но вы же захотели завладеть нашим будущим. Есть что-то нездоровое в человеке, который не допускает, чтобы другой жил по-своему и думал иначе. Возраст тут ни при чем. Я могу уважать человека, если он честен, не задумываясь о том, молод он или стар.

— А кто, по-твоему, честен, кроме вас?

Он спрашивает об этом обидным, насмешливым тоном. А может, просто скидывает маску?

— Есть такие… Как пример могу привести твоего знакомого — Росендо Торреса.

Тут он взрывается:

— Это он-то честен? Потому что трижды сидел в тюрьме? Ты сам не знаешь, что говоришь! Вечно он весь в интригах да заговорах…

— Ты, наверно, хочешь сказать, что он боролся, чтобы сохранить цельной и чистой свою личность, чтобы сохранить в чистоте и цельности весь свой народ в такое время, когда не гнуть спину перед ними — уже преступление? Ты хочешь сказать, что он всем пожертвовал во имя высокого идеала, что его не смогли заставить отступиться от этого идеала ни запугиваниями, ни репрессиями? Ты его ненавидишь, ведь так? Вы все его ненавидите, уверен!

— Третьеразрядный писатель! Смешная фигура!

— Великий писатель, которого ты не можешь оценить, потому что он живет полной жизнью, не окаменел, как эти мумии, которыми ты восхищаешься, и он свободен, свободен в этой тюрьме, которую вы для нас строите день за днем… С такими людьми, как он, вы можете сделать только одно: убить их. Но вы не осмеливаетесь! Потому что они…

Он не дает мне говорить дальше. Он кричит:

— Никто, и он — дон Никто!

Я секунду молчу, потом выпаливаю:

— А ты кто?

Тетка возмущается, мать вскрикивает и продолжает рыдать, но я добавляю:

— Ты — человек, который не знает, за кого он, потому что давно примирился со своим бесчестьем, и считает, что его страна, хотя и прогнившая…

Не могу продолжать, он бросается ко мне, подняв руку. Я хватаю его за руку, уклоняясь от пощечины.

— Я тебе не позволю меня бить!

Он пытается вырвать руку. Тетка впервые сдвигается с места.

— Алехо, Алехо! Прекратите!

— Он не имеет никакого права поднимать на меня руку!

И отпускаю его. Он тяжело дышит.

— Я имею все права, негодяй!

Но ударить меня больше не пытается, а лишь кричит:

— Прочь с глаз моих, выродок! Убирайся! Убирайся, раз не хочешь!..

— Да, я уйду…

И я быстро иду к двери, не обращая внимания на мать, которая взвизгивает:

— Нет, сынок, нет!

За спиной слышу его шаги, он кричит мне вдогонку:

— Мерзавец! Убийца!

Вхожу в свою комнату; немного ошеломленный; оглядываюсь. Но сразу решаю, что ничего с собой не возьму. Выйду отсюда нагим, каким, должно быть, и вошел.

— Алехо, Алехо, что ты хочешь сделать?

Рядом со мной мать. Мнет в руках платок, но берет меня под руку и крепко вцепляется.

— Пусти, мама…

Она умоляет:

— Не уходи, не уходи…

Мягко высвобождаю руку:

— Пусти.

— Останься, Алехо. Ради меня…

Я смотрю на хрупкую маленькую женщину, всегда далекую от действительности, но тут же твердость возвращается ко мне, я отрицательно качаю головой и молча выхожу в коридор.

— Алехо…

Она идет следом, протягивает ко мне руки. С трудом пытается что-то объяснить:

— Твой отец не то хотел сказать… Ты его рассердил…

Я опять начинаю высвобождать руку.

— Если ты попросишь у него прощения, вот увидишь…

Я останавливаюсь и спрашиваю:

— Просить у него прощения? За что?

— Алехо, не гляди на меня так!..

Но я уже никак не гляжу на нее. Проношусь через коридор и, хлопнув дверью, вылетаю на лестницу. Бегу вниз, перескакивая через несколько ступенек, будто спасаюсь от них бегством.

На улице моросит дождь.

В баре «Попилс» почти пусто. Два парня и девушка сидят у стойки очень близко друг к другу, скрутив цепи своих сидений; Лола Мари еще с каким-то парнем устроились за первым столиком; Мончи в одиночестве просматривает счета.

— Алехо!

Рената оставляет Нину, с которой разговаривала, и проходит за стойкой к внутреннему залу, еще темному, куда вошел и я. Она зажигает свет.

— Погаси.

Она повинуется и, освещенная бледным светом, проникающим из бара, идет к столику.

— Ты промок.

— Ничего. Принеси мне коньяк.

Она уходит, я снимаю пиджак и вешаю его на спинку стула. В пачке, которую я вынул из кармана, всего одна сигарета. Закуриваю. Провожу рукой по лбу, по мокрым волосам. Потом ощупываю лицо.

— Вот коньяк, Алехо…

Рената ставит на столик рюмку; какое-то мгновение стоит возле, затем садится и берет меня за руку.

— Что с тобой?

Я лишь угрюмо пожимаю плечами. Она трогает мою одежду.

— У тебя рубашка на груди вся промокла…

— Неважно.

Беру рюмку и выпиваю залпом. И объясняю:

— Я ушел из дому. Выгнали.

У нее перехватывает дыхание, она два-три раза моргает.