Замурованное поколение - [71]

Когда я пришел домой, Бернардина уже встала, и Эмма сказала мне, что выходить она не пыталась. Она оставалась спокойной, более уравновешенной, чем утром, и даже, мне показалось, хотела ответить легкой улыбкой на мою улыбку. Но спросила меня:

— Ты видел Алехо?

— Нет, но я знаю, где он, не беспокойся.

Мне удалось говорить с ней спокойно, я вслух повторил все свои рассуждения и призвал ее проявить немного терпения. Эмма, которая присутствовала при этом, слушала с недоверчивой улыбкой; но, возможно, как раз потому, что я говорил столь убежденно, она поддакивала, даже воспрянула духом и не раз повторила для себя и для нас:

— Мальчик он неплохой…

Бернардина согласилась сесть за стол, поесть немного и даже с большей твердостью, чем я ожидал, выдержала приход полиции, явившейся около трех часов. Не застав Алехо, они произвели тщательный обыск, но думаю, ничего не нашли, потому что компрометирующие бумаги и фотографии я еще утром унес в свой врачебный кабинет…

5

Они там все трое, смотрят на меня мрачно, а на столе — мои записки, фотографии. На самом верху Рената показывает свои красивые ноги. Но отец тут же, не дав мне опомниться, подступает ко мне с фотографией и спрашивает:

— Это что?

Я указываю на гору бумаг, врасплох он меня не застал. Уже давно я ждал этого момента. И давно решил поддержать, игру.

— Тут все ясно сказано.

— Нет, не ясно. Почему ты это сделал?

— А почему бы нет? Это было животное!

— Это был человек! И никому не дано поднимать руку…

Он говорит гневно, он убежден, что в мире существует только одна правда, его правда, правда всех палачей, которые, когда придет их час, не прочь разыграть из себя жертв.

Я немного наклоняюсь над столом, а в это время внутри меня что-то взрывается.

— Но они-то ее поднимают! Во имя чего? Почему же ты их оправдываешь? Кто дал им право решать за всех, будто мы — вещи, орудия, которые можно выбросить, использовав их?

— Что ты говоришь?

Он, кажется, меня не понимает, смотрит выпученными глазами поверх очков, удивленный моей неожиданной страстностью.

— Нас постепенно уничтожают, и все молчат, никто не протестует. Им и слова не скажи, а они провозгласили себя хозяевами наших жизней… Хуже — нашей чести! Они ее топчут, они нас унижают… Если они люди, то почему они не позволяют и нам быть людьми?

— Они тебе ни в чем не препятствовали! Ты мог…

Но я прерываю его:

— Не мог! Я не могу даже мыслить свободно. Ты понял, что я сказал? «Если они люди, то почему они не позволяют и нам быть людьми?» Как будто мне нужно их разрешение, как будто без их соизволения нельзя сделать ничего… Из-за них я становлюсь все хуже и хуже… А они-то сами — ничто, они — никто, их правда подлая, она не служит человеку, нет, она человека порабощает. Они прибегают к террору…

Он стучит кулаком по столу и кричит:

— Хватит! Нет ничего отвратительнее, чем оправдание с помощью лжи, с помощью обвинений, которые ты не можешь доказать…

— Оправдание в чем?

Я тоже стучу кулаком по столу, не изо всей силы, но громко, потому что я его не боюсь, я не боюсь никого. Мать кричит:

— Алехо, сынок!

Но я не обращаю на нее внимания, как и на тетку, которая стоит передо мной столбом. Мы с отцом смотрим друг на друга, и сейчас я раз в жизни выскажу ему все, что у меня на душе, все, что меня убивает.

— Я не собираюсь осуждать какие-либо идеи и верования. Я — жертва, ты разве не знал? Я и все те, кто, как я, задыхаются в униформе, которая нам слишком тесна, в нашей богоданной стране. Что из того, что я оказался убийцей? Я имею право защищаться как угодно, если придется — ногтями и зубами или же ударом ниже пояса… Они этого хотели, потому что разрушили все высокое и благородное. И ты тоже, вы все!

— Ты с ума сошел! Только в горячечном бреду…

Но я продолжаю кричать:

— Вы стали сообщниками оболванивания, потому что оно служило вашим эгоистическим целям. Никогда не слышал я из твоих уст слова осуждения, а раз ты не протестуешь, значит, ты одобряешь!

— Я сказал: довольно!

Тут он резко поднимается с места, наклоняется вперед и одним взмахом сметает кучу бумаг и фотографий на пол.

— Чего ты хочешь? Чтобы тебе разрешили убивать, грабить, бесчестить семью? Чего ты требуешь? Свободы жить с проституткой и делать все, что тебе вздумается, не считаясь ни с кем? Об этой достойной жизни ты говоришь?

— Другой вы мне не оставили, я уже сказал! Если вы нас считаете безответственными, мы, естественно, так и ведем себя! В каком мире вы меня заставили жить?

— В том, который тебе соответствует…

— В замкнутом мире, без воздуха, где дышать — уже грех. То есть пытаться дышать! Потому что мы не дышим, мы понемногу чахнем. Мы молодые, поэтому нам дано только одно право — право умирать молча! «Тебе всего восемнадцать лет, тебе всего девятнадцать лет…» Сколько раз ты мне это говорил? Вся моя молодость — один гигантский кляп? Конечно, что я могу сказать, что я могу сделать, если вы всё уже решили?!

— Ты должен бы благодарить нас за то, что мы избавили тебя от колебаний и борьбы, которые пережили сами, от ошибок…

— Каких ошибок?

— …которые молодежь совершает даже без злого умысла и которые…

— Вам нужно мертвое поколение. Или поколение узников! Один за другим оплевывали вы наши идеалы, одну за другой развенчивали мечты, вы лишили нас чувства нашей незаменимости, без которого нет жизни, нет стимула, нет ничего! И вы почти добились своего: у многих из нас остался только инстинкт разрушения.