Замурованное поколение - [69]

— Уходите! — крикнул я женщинам.

Я хотел остаться один, не знаю почему, — может быть, чтобы страдать без свидетелей, может быть, в тот момент мне было ненавистно их присутствие; только мне это не удалось — не успели они уйти, как раздался грохот, и в кабинет вбежала сестра: Бернардина упала в обморок. Наступил какой-то кошмар; я сам был чуть не в истерике, но пришлось взять себя в руки и мчаться к жене, хлопать по щекам, чтобы привести в себя, а затем давать ей успокаивающее. Служанка, которая, наверно, слышала крики, несмотря на предосторожности Эммы, казалась испуганной и, поскольку она в доме недавно, приняла нас, вероятно, за сумасшедших. Она накрыла на стол, и ужин был готов, но в тот вечер никому из нас не хотелось есть.

Понемногу нам удалось успокоить Бернардину, и я убедил ее лечь в постель; но она не хотела оставаться одна, просила, чтобы я или Эмма побыли с ней. Потянулись долгие часы гнетущей тишины в квартире, как будто мы были слишком измождены, чтобы говорить и двигаться. Что касается меня, я испытывал ощущение пустоты, не мог собраться с мыслями, густой туман висел в моей душе, окутывая все. Я был выжат как лимон, осталась одна лишь оболочка, видимость.

Позже, гораздо позже, когда Бернардина наконец уснула, я вернулся в кабинет и с удивлением посмотрел на разбросанные бумаги и фотографии, словно это были свидетельства какого-то давно забытого эпизода. Следом вошла Эмма и сказала, что я должен что-нибудь съесть, но я смог лишь выпить стакан молока. Незаметно для себя я закурил трубку и курил, облокотившись о стол и глядя в пустоту. Но гнев мой уже окончательно остыл, я ощущал лишь огромное недовольство сыном, собой, нами всеми из-за того, что мы допустили, чтобы дело зашло так далеко и мы оказались в тупике. Эмма наклонилась и подобрала с пола бумаги, внешне она была спокойна. Она ни разу не вышла из себя. Когда она клала фотографии на край стола, глаза наши встретились. Я шевельнулся, сказал сам не зная почему:

— Вот видишь…

Она кивнула, снова наклонилась подобрать другие фотографии, книги и ручку, затем начала:

— Он говорил некоторые такие… — Она проглотила слюну и продолжала: — В чем-то он, может, и прав..

Час назад я бы вскочил, как от оскорбления; был бы с нею груб; если бы понадобилось, заставил замолчать окриком или даже пощечиной, но теперь у меня наступил упадок сил, обычный после сильных переживаний, после бурных сцен. Я смог лишь сказать:

— И ты туда же?

— Нет, — сказала она, — не то… — Она помолчала, как бы подыскивая слова. — Я хочу сказать, что мне вдруг показалось, что одно он определил верно: мы живем среди лжи и скверны.

Я не был готов к спору, да мне и не хотелось спорить с ней, а может, сейчас я сам колебался; кроме того, вполне допустимо, что я бессознательно искал какие-нибудь паллиативы в отношении сына. Точно так же, как и она. Поэтому я ограничился тем, что покачал головой и пробормотал:

— Почем я знаю!..

Я встал со стула, который внезапно показался мне неудобным, и стал прохаживаться по кабинету, а она продолжала говорить, обернувшись к столу, как будто я оттуда не уходил.

— А если его арестуют? — спросила она. Поскольку я не отвечал, она добавила, наклоняясь вперед: — Ты должен что-нибудь сделать для него, Ансельмо, он твой сын.

— Да…

— Хотя бы ради Бернардины. Она тебе никогда не простила бы…

Я это знал. Каким бы он ни был порочным, как бы ни был опозорен, она будет по-прежнему любить его, защищать. Я, наверное, тоже.

— Да, — повторил я.

Наступило долгое молчание, прерываемое лишь моим тихим шарканьем: я все ходил от двери к окну и обратно. «Я, наверное, тоже», — повторил я про себя. Ведь я никогда не покидал больного, всегда боролся до последнего за тех, кто были мне чужими, а иногда и за тех, которые мне не нравились или даже внушали отвращение. Значит, я могу бороться и за него, хотя бы это и было мне неприятно. У меня много знакомых, в том числе влиятельных, может, и удалось бы добиться заключения о временном помутнении рассудка; Исерн мне мог бы помочь…

— Куда он пошел, как ты думаешь? — спросила Эмма, прерывая ход моих мыслей. — К этой девушке?

— Наверное.

Она еще раз посмотрела на фотографии, положила их обратно на стол и спросила:

— Она на самом деле твоя дочь?

— Не знаю, Эмма, не знаю, что и думать.

Я узнал это на следующий день. Проходя через приемную, перед началом приема, в списке больных, звонивших по телефону, я увидел имя Марии Клары; это был условный знак: она вернулась и ждет меня. Правда, я не испытывал особого желания обсуждать этот вопрос, теперь уже для меня второстепенный; собственно говоря, мне не хотелось даже делать необходимые визиты к больным. Бернардину я оставил в постели, она проснулась и лежала молча, видимо, оправившись от вчерашнего приступа, но мне не нравились блеск ее глаз и землистый цвет лица; не внушала мне доверия и эта ее сдержанность, под маской которой могли вынашиваться любые безумные планы. Я предупредил сестру: если захочет, пусть встает, но ни в коем случае не выпускать ее из дому. Я знал, что на Эмму можно положиться, но все-таки предпочел бы из дому не отлучаться. И не только из-за Бернардины. Я очень плохо спал, чувствовал, себя усталым, нервы мои были напряжены, а настроение хуже быть не могло.