Замурованное поколение - [68]

— Какое несчастье! — воскликнул он. — Какое несчастье, что нам предшествовало поколение, которое знало все, которое всегда было право и право сейчас, даже когда действительность опровергает его мнение, а собственные дети восстают против него!

— А почему дети должны быть правы? — отпарировал я. — Потому что они молоды, а мы постарели? Так, что ли?

— Нет, потому что вы захотели завладеть нашим будущим. А вот это действительно преступление! Дело тут не только в возрасте. Я, например, очень уважаю таких, как Росендо Торрес…

Потому что он три раза сидел в тюрьме; потому что живет в стане побежденных, которые не поняли, что времена меняются, что запрещены любые отклонения, что ни о каких заговорах не может быть и речи! Только свихнувшийся мог считать этого второсортного или третьесортного писателя сверхчеловеком, каким-то чудом, сохранившим верность их доктрине! «Да, — подумал я, — есть какой-то изъян в нынешнем положении дел; и в том, что он есть, виноваты мы, раз еще встречаются такие, кто, подобно Алехо, обращается к прошлому и преклоняется перед Росендо Торресом». Значит, мой сын требовал такого же будущего, как это прошлое? Во имя этого он совершил убийство? Под моими ногами разверзлась пропасть.

Я остановил его, так как был сыт по горло глупостями, бравадами, поучениями этого Дона Никто, но сын взвился, точно его скорпион укусил:

— А ты-то кто?

— Алехо!

Это воскликнула моя сестра, которая все время молчала, как и Бернардина, плакавшая в своем углу, будто слезами можно чему-то помочь. Алехо не остановился.

— Да. Кто ты такой? Человек, благословляющий низость… Фасад, за которым скрыта гниль…

В негодовании я поднял руку, но он перехватил ее:

— Не рукоприкладствуй!

Я силился освободить руку, и Эмма бросилась между нами.

— Алехо! Ансельмо!

За спиной я слышал всхлипывания Бернардины:

— Сынок… Сынок!..

— Я тебе не позволю поднимать на меня руку, — сказал он, побагровев от злости. — Ты не имеешь на это никакого права!

— Я имею все права! Негодяй! Я выбью из тебя дьявола!.. — Но затем я стряхнул с себя обхватившую меня руками, Эмму и указал на дверь: — Вон отсюда! Я не желаю больше тебя видеть!

Он гордо выпрямился.

— Хорошо, ты меня больше не увидишь.

— Алехо… Нет, нет! — вскричала Бернардина и рванулась с кресла, чтобы загородить ему дорогу.

Но он уже открыл дверь и пошел по коридору, а я крикнул ему вслед:

— Убийца!

Эмма снова обхватила меня, потому что и я хотел броситься в коридор вслед за Бернардиной, которая, плача, пошла за Алехо.

— Ансельмо, Ансельмо! Успокойся! Не делай глупостей…

— Пусти!

Но она держала меня изо всех сил. То ли потому, что она стеснила мои движения, то ли потому, что на меня подействовало ее спокойствие… Я уступил; руки мои упали и бессильно повисли, а потом по инерции, по привычке я медленно уселся обратно за стол. Минуту посидел неподвижно, потом резким движением, словно в порыве ярости, сбросил со стола все бумаги и фотографии, которые еще там оставались; вместе с ними на пол полетели книги, но я и не подумал подобрать их. Эмма стояла рядом, она положила руку мне на плечо… Я сказал:

— И ты уходи! Уходите все!

Закрыл лицо руками, и сухое рыдание сотрясло мое тело. До меня издали доносился голос Бернардины; надломленный, умоляющий голос, затем — неразборчивый ответ Алехо. Глухо хлопнула дверь — конец.

— Он ушел! — воскликнула Эмма.

То же самое сказала Бернардина; обезумевшая, растрепанная Бернардина споткнулась о порог кабинета, она была похожа на какое-то насекомое, ослепленное ярким светом.

— Ансельмо, он ушел… ушел.

— Довольно! — И я стукнул кулаком по столу. — Больше никаких разговоров об этом.

— Он вернется, — сказала Эмма, самая спокойная из нас. — Куда ему деваться?

— Если вернется, будет на коленях просить у меня прощения!.. За кого он меня считает? За грязную тряпку, которую можно топтать ногами?

Никогда я до такой степени не терял контроля над собой; никогда не питал ни к кому такой ненависти, какую в ту минуту чувствовал к Алехо. Потом она пройдет; хочешь не хочешь, он мой сын; однако в то мгновение он олицетворял для меня все зло мира, страшного и враждебного. Он был грешником, упорствующим во грехе, который Алехо усугублял своей гордыней, тем, что плевал в лицо любящим его. Я дал ему высказаться; терпеливо выслушал кучу обидных заявлений; согласился, не отдавая себе в этом отчета, рассматривать его преступления как порожденные обществом, а не как его личные, совершенные по эгоистическим мотивам, из низменных побуждений…

— Ансельмо, успокойся, ради бога! И ты, Бернардина…

Да, я уже успокаивался. Вернее, умолкал, потому что никакие слова не могли выразить чувства, обуревавшие меня в ту минуту: грех Алехо был так велик и его упрямство таким несгибаемым, что все это не укладывалось у меня в голове. Мне казалось, что я столкнулся не только с другим типом мышления, но с другим типом существования; точнее говоря, он мог существовать только в облике чудовища, карикатуры на человека; это ощущение переполняло меня, и гнев сменялся каким-то омертвением.

— Что же мы теперь будем делать?

Кто это спросил? Эмма или Бернардина? Ничего мы не будем делать, я пальцем не пошевелю и им не разрешу ничего делать, чтобы вернуть этого несчастного, этого бунтаря, в ненавистный ему отчий дом, который он покрыл позором и который он предпочел покинуть, лишь бы не признать, что поступил дурно, позволил увлечь себя такими дикими идеями, что мы и представить себе не могли. «Мы уже бессильны помочь ему», — сказал я себе. Неизвестно как он выскользнул из наших рук, стал хуже чем чужим. «Он стал врагом, — повторял я себе, — врагом, ослепленным жаждой разрушения, которому нипочем страдания и слезы его матери».