Замурованное поколение - [67]

— Прекрати! — закричал я, поднимаясь со стула.

Эмма смотрела на нас — больше на него — молча, и во взгляде ее заметно было сдерживаемое волнение; а Бернардина сидела в кресле, веки у нее распухли, она мигала и лишь время от времени всхлипывала:

— Алехо, Алехо…

— А что высокого и благородного во всем этом? — Я взмахом руки переворошил листки и фотографии, некоторые из них полетели на пол, но никто и не подумал их поднимать. — Чего ты требуешь: свободы убивать, позорить своих родителей, сожительствовать с проституткой?.. О таком достоинстве ты говоришь?

— А какое еще вы мне позволили обрести?

Кровь снова прилила к его щекам, он почти побагровел и вне себя от злости чуть наклонился вперед, будто вызывал меня на бой. Он действительно бросал мне вызов. Послушав его, можно было подумать, что я несу личную ответственность за все несправедливости, которые, по его словам, совершило мое поколение в своем рвении установить железный порядок, разрушающий жизнь и устанавливающий раз и навсегда все на свете, — порядок, который им, молодым, даже не дает возможности выражать себя. Мы, мол, последовательно дискредитировали и отвергли все, что противоречило нашей концепции жизни-тюрьмы, и поэтому у них остался лишь один выход, одна цель — разрушить стены этой окружающей их тюрьмы.

— Вы разрушаете самих себя. Вот что я тебе скажу, — возразил я. — Ты хочешь, чтобы мы вернулись к закону джунглей; чтобы по капризу избалованного мальчишки отказались от упорядоченной жизни и превратились в дикарей, повинующихся лишь слепому инстинкту? Мы люди цивилизованные…

— Вы тюремщики, вот вы кто!

Он ничего не признавал. Побуждаемый ненавистью и досадой, пытаясь оправдать свой поступок, совершенный по эгоистическим мотивам, ничего общего не имеющим с жизнью общества, он представлял себя жертвой обстоятельств, намеренно забывая о том, что мы и общество, в котором мы живем, день за днем предоставляли ему возможность мужать, гармонично развиваться, спокойно строить свою жизнь, и у него не было необходимости решать проблемы, которые могли бы нарушить эту жизнь, дезориентировать ее. Он ничего не видел в своем ослеплении.

— Вы изъяли из жизни все, что вам не нравилось, — осмелился он заявить. — Почему? По какому праву?

Я был в отчаянии. Обвинять должен был я, а не он: я не совершал преступлений; я честно выполнял свой долг без всякой смуты, без всяких безумств; я почитал своих родителей и принимал ту общественную структуру, которую мы создали, пусть не идеальную, но достойную, несмотря на неизбежные слабости, и всегда открытую для совершенствования. Если он не сумел найти свое место, это не наша вина, а его личный недостаток. Почему должен быть прав он, а не тысячи и миллионы людей, которые обрели способ прекрасно выражать себя в рамках законности. В конце концов, как я ему сказал, мы все живем в одном мире. Но он мне ответил:

— Существуют стены, и одни живут в огороженном ими пространстве, как ты, как вы все, и есть такие, как я, которые живут вне этих стен, в изгнании.

Возможно, потому, что мы оба слишком возбудились, я никак не мог убедить его, что это изгнание было добровольным; что никто не может бороться с обществом извне, игнорируя его, а нужно преобразовывать его изнутри, постепенно, терпеливыми каждодневными усилиями, не затрагивая тех ценностей, которые служат гарантией совместной жизни в обществе и без которых мы снова впали бы в хаос. Но, по его мнению, мы уже впали в хаос: мы все перепутали, все смешали. Даже слова изменяют свое значение в наших устах: общественной сознательностью и социальной зрелостью мы называем апатию эксплуатируемых, свободой — право молчать, прогрессом — духовное обнищание…

— Да ты-то что знаешь? Ты — сопляк, у которого молоко на губах не обсохло, у тебя нет ни своего опыта, ни уважения к тем, кто, будучи старше и благоразумнее, позаботился подумать…

— Но я не желаю, чтобы за меня думали другие! Я хочу думать сам, а мне не дают…

— Потому что ты к этому еще не готов! И никогда не будешь готов, если будешь стремиться учить других до того, как научился сам! Хорошенький же ты избрал путь! — Я снова хлопнул ладонью по бумагам, оставшимся на столе. — В университет ты не ходишь, решил оставить… Почему?

— Потому что одно дело — когда тебя учат думать, и другое — когда тебя учат, что ты должен думать. С малолетства я слышу одно и то же: «Это — правда; это — ложь». Но кто объяснит, как отличить заблуждение от истины? Никто! Наоборот, все как будто хотят запутать следы; все тебя оглупляют, долбя по темени: «Думай так; думай этак!» Вы сами…

И снова пошел нас обвинять: говорил, что мы дали ему «тенденциозное воспитание»; что мы дали ему такое образование, которое не открывало, а закрывало пути к познанию; что мы пытались оградить его от настоящих проблем, скрывая их, словно никто не предвидел, что однажды он вырастет и откроет их самостоятельно, не будучи подготовлен к тому, чтобы решать их. О чем мы думали? Что будем жить вечно и вечно таскать для него каштаны из огня, что мы настолько совершенны и можем себе позволить оглуплять наших детей, чтобы им не взбрело в голову изменить тот порядок, который мы почитаем как окончательный, как высший продукт человеческого ума?