Замурованное поколение - [66]

— Он бесстыдник, — сказала она, краснея, — этого я не отрицаю. Но важно знать, почему он такой. Раз ему нравится все опошлять, на то должна быть и какая-то причина. Поверьте мне…

Я прервал ее, не ей нас учить. Она и сама знает, но если забыла, то я ей напомню, что мы не жалели ничего, чтобы дать Алехо надлежащее образование, воспитание в христианском духе, и что в доме нашем, несмотря на слабости каждого из нас в отдельности, его всегда окружала атмосфера гармонии, порядка, взаимопонимания; что все мы вместе окружили его любовью и пониманием — и это должно было способствовать его нормальному развитию; что я сам помогал ему в решении всех проблем, которые возникали у него в детстве и отрочестве; что никогда не отказывал ему в совете; что всегда старался быть с ним справедливым, а если я предоставлял ему свободу, которую он теперь использовал во зло, так только потому, что отказать ему в ней не мог: такой же свободой пользуются и его товарищи, дети тех, кого мы знаем и с кем общаемся, но те никого не убили и против родителей не восставали… Мне больно было повторять ей то, что я вынужден был сотни раз твердить самому себе.

— Но вы были слишком мягкими с ним; мы все были слишком мягкими, если угодно — я тоже, — настаивала она. — Ни разу я не видела, чтобы кто-нибудь сделал усилие и потребовал от него элементарной дисциплинированности. И уверена, это нисколько бы не стеснило его свободу, о которой ты говоришь.

— Давай на том и покончим, — сказал я. — Единственные виновники — мы, а он — несчастный, которого мы растлили. Раз так, я могу сложить все бумаги обратно в ящик, где я их нашел, и, пожалуй, даже лучше не говорить ему ни слова, пусть и дальше позорит нас, убивает…

— Я этого не сказала, — запротестовала Эмма. — Разумеется, сейчас слишком поздно упрятать его в закрытый коллеж, но ты можешь принять другие меры, держать его в узде… Об этом уж ты должен позаботиться.

— Ты тоже так думаешь? — спросил я Бернардину.

— Я не знаю… Не знаю, что и думать. — И она патетически воскликнула: — У меня в голове не укладывается, что мы говорим о нашем сыне!

Но мы говорили о нем, и надо было что-то делать, принять какое-то решение. Я видел, что ни одна из женщин помочь мне не может. Зато был уверен, что и та, и другая, каждая по-своему и по несхожим причинам, изо всех сил постараются помешать мне выполнить мой долг, хотя, в чем мой долг будет заключаться, я еще и сам не знал толком. И если дать им высказаться до конца, если начать с ними спорить, я тем более этого не узнаю…

Внезапно Эмма встала:

— Он пришел!

Затем мы услышали, как хлопнула дверь. Это мог быть только он, и, конечно, через несколько мгновений он покажется в дверях кабинета, чтобы сказать нам: «Добрый вечер!» Мы спорили полчаса или даже больше, но я сообразил, что к встрече с ним мы не подготовлены. Меня уже не душил гнев, нахлынувший в первые минуты, когда я прочел его циничные и наглые записи, — возможно, потому, что я поделился их содержанием с Бернардиной и Эммой, и это загадочным образом притупило жгучую остроту; а может, и потому, что слова сестры подсознательно подействовали на меня, заставили подумать о моей собственной ответственности. Теперь я чувствовал себя скорее огорченным и оскорбленным, чем по-настоящему разгневанным, и вполне возможно, что все дело приняло бы совсем другой оборот и мы все вместе пришли бы к какому-нибудь положительному решению, если бы не наглое, почти грубое поведение самого Алехо.

Сначала он даже не заглянул к нам, наверно думал, что я один и работаю; но, когда увидел нас всех вместе, взгляд его изменился и, пока он машинально здоровался, скользнул по столу. Он сразу узнал листки и фотографии и тогда открыл дверь пошире и шагнул в кабинет.

— Я вижу, вы тут любопытничаете… — сказал он. Голос его немного дрожал, но, как бы то ни было, он быстро овладел собой, черты его лица стали жестче, а в глазах я заметил нездоровый блеск.

Эмма осталась стоять у стола, лицом к Алехо, и молча на него смотрела; но Бернардина, взволнованная появлением сына, снова зарыдала:

— Алехо, Алехо, сынок…

Я нашел на столе фотографию, на которой был снят труп, лежащий на ковре, в ногах кровати. Показал ему:

— Это что?

Он шагнул вперед; взял у меня фотографию, хотя прекрасно ее знал; мгновенье смотрел на нее и презрительным жестом швырнул обратно на стол.

— Вы знаете. Вы же все прочли.

— Да, но нам этого мало. За что? Почему?..

— Это была отвратительная скотина.

Я уверен, что мы, все трое, окаменели. От такого хладнокровия и бесчувствия по спине у каждого из нас пробежала холодная дрожь, но я быстро опомнился.

— Но, послушай! — закричал я. — Никто не имеет права поднимать руку…

— Ах, нет? Тогда почему же они ее поднимают?

Он оперся о стол с такой силой, что пальцы побелели. Лицо было серым, с губ срывались невнятные слова; ярость, порождая их, мешала Алехо говорить, и они застревали у него в горле.

— Этот политик, — говорил он, — и все, кто с ним, свободно распоряжались чужими жизнями. Они жаждут проявить свою власть и всячески ущемляют людей, а потом понемногу их уничтожают. Им все нипочем: им наплевать на честь, да и на жизнь этих людей, над которой они вечно издеваются, коверкают ее во имя своей истины, поставленной на службу подлой и реакционной идее, в основе этой идеи — эгоизм и тщеславие… Они прибегают к террору, чтобы навязать другим свое мнение, монополизировать идеи и верования, опошлить все высокое и благородное; они всех пытаются затянуть в униформу, в которой мы задыхаемся… А вы все — их сообщники, — обвинял он нас, — вы даже не шевельнулись в знак протеста, не произнесли ни слова осуждения, вы закрыли глаза…