Замурованное поколение - [65]

— И что ты собираешься делать, Ансельмо? — вдруг сказала она, глядя на меня покрасневшими от слез, сразу ввалившимися глазами.

Странное дело, этот вопрос, можно сказать, застал меня врасплох. Конечно, что-то надо было делать: недостаточно лишь предъявить сыну доказательства его подлости и бросить в лицо наше огорчение, наше презрение, нашу боль, вызванные его недостойным поведением. Что-то в моей душе противилось мысли о полиции, хотя этого требовал мой гражданский долг. Чудовище он или нет, но он наш сын; мы породили его на свет, и та любовь, которую мы к нему питали и которая в ту минуту как будто нас оставила, будучи уничтожена низостью его поступков, все же побуждала меня попытаться переделать его, отклониться от собственной линии поведения, чтобы предоставить ему возможность, возможность, которой он, может быть, и не заслуживал, но отказать в ней такому молодому человеку было бы немилосердно. Тюрьма, в случае, если Алехо арестуют, лишь сделает его еще хуже, усилит в нем антиобщественные наклонности, и, когда он выйдет, старый, сломленный, это будет уже развалина, которой недоступно какое бы то ни было понятие ответственности. Если я выдам Алехо, я могу его уничтожить. И его могут убить…

Сердце билось у меня где-то в горле, я задыхался. Всю жизнь боролся я со смертью во всех ее проявлениях и не мог пойти на то, чтобы пожертвовать чьей-то жизнью; к счастью, я живу в христианском обществе, миновавшем стадию развития, на которой господствует закон возмездия. Оступившихся надо наказывать, это верно, но преступление не должно влечь за собой ответное преступление, и всякая казнь, какой бы законной она ни была, увеличивает чувство вины, давящее на все человечество, которое и без того уже ответственно за столько пролитой крови.

— Не знаю…

Да, я не знал. Не мог я также и ограничиться тем, чтобы сделать ему внушение и предложить исправиться. Проступок был слишком серьезным, и Алехо обязан был так или иначе искупить свою вину. Он должен был осознать, что он сделал, понять всю неправоту свою; все его существо должно было получить встряску, потрясение, так чтобы он открыл наконец глаза и согласился на искупление — пока что я не знал какое.

Когда вернулась Эмма, вся в завитках, она застала нас все в той же горестной растерянности: Бернардина лежала в кресле, а я, сидя за столом, перебирал, теперь уже бесцельно, фотографии и бумаги, свидетельствовавшие о позоре Алехо.

Пришлось и ей рассказать все сначала, и второй раз за тот вечер я увидел, как от этой новости бледнеет чье-то лицо. Но Эмма была из другого теста, она не заплакала. Может быть, потому, что, как бы она его ни любила, он был всего лишь ее племянником. Она взяла фотографии в руки — чего Бернардина не сделала, — внимательно их изучила, а также прочла некоторые места из его циничных записок, которые мог написать только безответственный человек. А потом вдруг, вместо того чтобы осудить его, стала обвинять нас.

— Виноваты в этом вы, — сказала она. — Вы предоставили ему слишком большую свободу, давали слишком много денег; вы его избаловали… Я не раз вам об этом говорила. Никогда я не слышала, чтобы вы всерьез его в чем-то упрекнули. Ты — из-за того, что многого не замечаешь, а если замечаешь, то отмахиваешься, сославшись на работу, на твои обязанности вне круга семьи, на своих больных; а ты, — продолжала она, повернувшись к Бернардине, которая смотрела на нее широко открытыми глазами, — потому, что тебе важна только форма, были бы соблюдены приличия… Например, тебе неприятно, когда он произносит грубые словечки, но ты никогда не позаботилась узнать, где он их подцепил, кто им его научил, ты не следила за его знакомствами… И кроме того, все мы живем как в теплице, где никогда ничего не меняется, где всегда одна и та же температура… Как вы думаете, мог он хорошо себя здесь чувствовать?

Мы с Бернардиной так и застыли, окаменев от изумления, потом я горячо возразил:

— Ты что, с ума сошла? Я не говорю, что мы были идеальными родителями, таких не бывает: признаю, что я виноват, что допустил много ошибок, был недостаточно внимателен и тому подобное, но никогда ни я, ни Бернардина не сделали и не сказали ему ничего такого, что могло бы привести вот к этому, — я хлопнул по бумагам. — Речь идет о преступлении, Эмма, о преступлении!

— Почему ты кричишь? — возмутилась она. И тут же обратилась к Бернардине: — Где наша девушка?

Мы совсем забыли, что у нас в доме служанка, поэтому Эмма поспешно вышла из кабинета. Простучала каблуками по коридору, остановилась. Бернардина и я продолжали сидеть, и, наверно, ни она, ни я не шелохнулись, пока не вернулась моя сестра.

— Она на кухне. Я знаю, что она ничего не понимает, но осторожность не помешает. Ведь все это, конечно, должно остаться между нами…

Она это уже решила. Я почти позавидовал той простоте, с которой она так естественно и легко уходила от всех проблем. Но, с другой стороны, меня это раздражало, ведь это признак недопонимания. Наверно, потому я и склонился над бумагами и отыскал нужный листок. Почти с ехидством сказал ей:

— Ты прочла, что он пишет о тебе? — и показал небольшой абзац, где Алехо писал о ее пороке; не знаю уж, как он его обнаружил, потому что я, конечно, никогда ничего за ней не замечал.