Замурованное поколение - [64]

Сердце мое обливалось кровью, когда я пришел к этому открытию, разом уничтожившему все надежды и мечты, возникшие, когда Алехо еще был ребенком; они не исчезали, несмотря на то что в отрочестве он был скрытным и упрямым. А теперь они исчезли; осталась змея, которую я выкормил, которую выкормили мы с Бернардиной, некая личность, стоящая вне общества и объявившая войну обществу и всему, что достойно уважения. Он еще и жалок, как всякий эгоист, который, утоляя свою жажду разрушения, уничтожает себе подобных. Алехо пал очень низко, а я знал, что он достаточно умен и, стало быть, сделал это сознательно. Я вынужден был признать, в конце концов, что бывают люди, стремящиеся к деградации, рожденные причинять зло.

Признаюсь, что в ту минуту, читая листки, исписанные моим сыном, я осуждал его безоговорочно. Потом немного одумался и понял, что, если его действия и были безрассудными и аморальными, их, пожалуй, несколько оправдывало его юношеское несогласие с действительностью. Только Алехо по слабости характера не сумел направить свой протест в нужное русло. Но этот несомненный недостаток характера, происхождение которого и свою долю вины я тщетно пытался выяснить, превращает сына в нежелательный элемент, в больного, всецело одержимого чувством мести и потому слепо мстящего и за выдуманные им самим обиды, которые он, однако, упрямо приписывает окружающим.

Нечего и говорить, что в тот вечер я прочел не все его записки. Мое собственное нетерпение заставляло меня спешить, перескакивать с одной страницы на другую, как будто я хотел растравить свою душевную рану, исчерпать до конца страдание, от которого колотилось сердце и пылало лицо. Руки мои по-прежнему дрожали, даже еще сильнее, комкая листки…

Приход Бернардины застал меня врасплох. Я не слышал, как хлопнула входная дверь, не знал, который час. Вероятно, даже забыл, где я. Она, должно быть, заметила свет, пробивавшийся сквозь неплотно закрытую дверь, и вошла.

— Ты здесь… — Но тут же умолкла, заметив, какой у меня вид, и тревожно спросила, подходя ко мне: — Тебе нехорошо, Ансельмо?

Бумаги и фотографии были разбросаны по всему столу, и спрятать их я не мог, да и незачем было, она тоже имела право знать правду, знать, что сын наш растлился окончательно и пошел против нас. Широким жестом я обвел все лежавшее на столе и сказал только:

— Гляди!

И стал выкладывать перед ней фотографии; сначала те, на которых были они оба. Она спросила:

— Кто это?

Но я, не отвечая, показал ей другие, где девушка бесстыдно выставляла напоказ свое тело; открыл ящик, где хранил прежние фотографии, и тоже положил их перед ней, каждый раз повторяя:

— Гляди! Гляди!

— О!

Она в ужасе поднесла ладонь ко рту и уставилась на меня, не веря своим глазам. Я вытащил последнюю.

— И вот еще!

До нее не сразу дошло; я понял это по ее удивленному взгляду, и она опять спросила:

— Кто это?

Я поспешно объяснил ей все какими-то неуклюжими словами, они словно не шли у меня из горла, и лицо ее понемногу темнело, становилось пепельно-серым, по мере того как кровь отливала от щек. У нее еще хватило духа пролепетать:

— Ты не ошибся?

Лихорадочно перебрав несколько листков дрожащими пальцами, я нашел наконец описание убийства.

— На, читай, читай!

Но читать пришлось мне самому, а она все ниже опускала голову, сникала, на глазах становилась старой и немощной, а когда подняла взгляд, я увидел, что глаза ее полны слез. Она упала в кресло и зарыдала.

— Он убийца, Бернардина, — сказал я, — и у него нет смягчающих вину обстоятельств: он совершил преступление не в состоянии аффекта, а выполняя заранее обдуманный план. И еще вот что: он нас ненавидит, он отрекается от нас… Послушай.

Я читал один фрагмент за другим, ничего не опуская; даже не скрыл от Бернардины попытку выдать Ренату за мою дочь. Она тихо плакала, закрыв лицо руками, и не отняла их, даже когда спросила:

— Это правда?

— Я был знаком с одной девушкой. Но давно даже не вспоминал о ней. Ты, конечно, представляешь себе, какое тогда было время; мы были молоды, и никто из нас не знал, что будет с ним завтра… С тобой я тогда еще не был знаком, Бернардина… — Она несколько раз кивнула в знак того, что эту сторону вопроса она понимает, слишком давно было. — Но насчет дочери — это афера, которую он и эта самая Рената затеяли, чтобы вытянуть из меня деньги, помучить меня… помучить нас… Наш сын никого не уважает. Отказывается продолжать учебу; участвует во всяких беспорядках; сожительствует с девицей, которая, сама понимаешь, ложится в постель с кем попало, и сверх того он еще убивает человека… Он хочет покрыть нас позором, бесчестьем, разрушить нашу семью, погубить мою карьеру… Не хватает только, чтобы он поднял на нас руку в прямом смысле слова: избил бы нас…

— Но за что, за что? — едва могла выговорить Бернардина.

Вот именно: за что? За то, что мы такие, какие есть, а не другие? Откуда у Алехо эта склонность к злу, ведь и в семье у Бернардины, и в моей все были люди уважаемые, безупречные, все выполняли свой долг и любили ближних? От какого безвестного предка унаследовал он эти немыслимые предрасположения, сделавшие его опасным для общества? Благодаря какому злополучному сочетанию генов двух людей, так органично вошедших в общество, так ответственно относящихся к своим обязанностям, как моя жена и я, смогло появиться на свет чудовище, которое подвергает поруганию все, что мы почитали как святыню?