Замурованное поколение - [63]

Это было неприятно, особенно еще и потому, что, когда я отделался от него, он еще опротестовал мой гонорар, и это при том, что я спросил с него каких-то сто песет. Он заявил, что я осмотрел его слишком поверхностно, что я не заинтересовался его случаем и что я всего-навсего дал ему несколько советов, не вызванных теми симптомами, которые он описал; что я мог бы взять на себя труд осмотреть его повнимательней, без предвзятого мнения, которое в его случае оказалось явно ошибочным.

Из кабинета я вышел, естественно, в самом поганом настроении, и оно не покидало меня за рулем до самого дома; более того, на углу улицы Провенс я чуть не столкнулся с машиной, нарушившей правила и ехавшей навстречу движению. В какой-то мере водителя извиняло, что он иностранец и не знает особенностей езды по улицам Барселоны, но так или иначе мы все могли оказаться в больнице, а то и на кладбище, если бы на моем месте был менее искусный водитель или у машины плохо работали тормоза.

Прибыв домой, я уже был настолько раздосадован, что даже не взял на себя труд подыскать ключ к ящику в шкафу моего сына, как поначалу намеревался, — взял и взломал. Дома была только служанка: она что-то стирала на галерее и пела; моего прихода даже не заметила.

Ящик был набит всякими бумагами. Я их вынул и унес в свой кабинет, чтобы как следует просмотреть. Уверен, что даже не закрыл дверцу шкафа. Меня нисколько не тревожило, что Алехо может обнаружить взлом. Приспело время наконец объясниться, даже если содержание ящика окажется безобидным. Но оно таким не оказалось.

Прежде всего я занялся фотографиями, попадавшимися между бумаг, которые были свалены в таком немыслимом беспорядке, что настроение мое стало еще хуже, если только это было возможно. Верх безалаберности! Но в следующее мгновенье я забыл о беспорядке. В моих руках оказалась фотография девушки в полный рост. Разумеется, это была Рената.

Неважно, что ее связь с моим сыном и не была для меня новостью. Сердце мое все равно упало и руки задрожали; я положил фотографию на стол, иначе она наверняка оказалась бы на полу. Девушка, в костюме для улицы, была сфотографирована в парке или на бульваре, на фоне деревьев. В нижнем углу — надпись: «Я люблю тебя, Алехо. Твоя Рената».

Немного успокоившись, я принялся изучать другие фотографии. Почти на всех была она, иногда в непристойных позах, как на тех, которые я видел раньше, но в большинстве своем это были обычные фотографии, сделанные на улицах города или в помещении. На некоторых они были запечатлены вместе, когда гуляли или сидели обнявшись. Это были дешевые фотографии, работа бродячих фотографов. Но на всех видно было какое-то бесстыдное счастье. Я сердито отбросил их.

Бумаги. Они были разного формата и разного цвета; поэтому я подумал, что и содержание их различно, но скоро убедился, что это не так. Мне стоило немалого труда расположить их хоть в каком-то порядке, так как они не были пронумерованы, но я сделал все, что мог, руководствуясь их содержанием. В них Алехо описывал различные сценки из своей жизни, дома и вне его; в них участвовали друзья Алехо, Рената. Это не был дневник, даты отсутствовали, и, насколько я мог судить, Алехо не задавался целью подробно осветить свою и нашу жизнь, а лишь хотел рассказать о некоторых событиях, которые по той или иной причине показались ему важными. Только спустя время я понял, что в моих руках поучительный документ, который можно использовать впоследствии, если я решусь, как сейчас, описать события этого самого тягостного в моей жизни периода и создать, как теперь говорят, документальное произведение.

Но в тот момент я не думал ни о чем таком, я не мог ни о чем думать, даже если б мне посулили все золото мира. То, что я узнал о своем сыне, превосходило мои самые худшие опасения в минуты душевной депрессии, когда про себя я называл его чудовищем. Хладнокровие, с которым он убил человека, втянув в это преступление девушку, уступившую ему лишь из любви (мне пришлось признать это, хотя мои чувства к ней были далеко не дружескими); бесстыдство их любовной связи; его моральное падение, подтвержденное тем фактом, что он, хоть и писал, что любит девушку, разрешал ей заниматься проституцией, именно так следует это назвать, как бы дорого она ни продавала свою благосклонность; бездумность, мягко выражаясь, с которой он наметил план, как обобрать меня, завладеть деньгами, заработанными, что бы он там ни говорил, годами лишений и труда, — все это делало моего сына уже не только далеким мне, чуждым существом, которое я иногда видел в нем, а просто-напросто врагом, мало того, врагом подлым, который согласен унизить себя, лишь бы унизить меня, своего отца.

Хотя в одном месте он и утверждал, что ненависти ко мне не испытывает, он был движим именно ненавистью. Понять этого я не мог, но мне было совершенно ясно, что я произвел на свет животное ядовитое, безжалостное, лишенное каких бы то ни было благородных побуждений, одержимое болезненной манией разрушать все достойное уважения, надругаться над общепризнанными ценностями. Меня не могли убедить постоянно приводимые им доводы, которыми Алехо пытался оправдать свой бунт. Бывает бунт законный, конструктивный, предполагающий уничтожение лишь того, что подлежит уничтожению, но не более; такой бунт свойствен всем молодым, и я сам его пережил. Это бессознательный протест всего молодого против того, что устарело и закостенело. Но при этом нужно соблюдать достоинство, уважать правила игры, не опускаться. Он же пролил кровь под влиянием минутного порыва, даже, может быть, не совсем искреннего; замахнулся на меня под предлогом, который сам по себе мог быть и благородного характера, но это не оправдывало подлых средств. Его решения и поступки носили печать подлости, потому что в душе его не было никаких идеалов, а была лишь ярость загнанного зверя. Именно зверя, так как Алехо был опасным и злобным зверем.