Замурованное поколение - [36]

— А известно, кто его убил?

— По-моему, нет. Скорей всего, приятель или муж той женщины. Создается впечатление, что это убийство на почве аффекта. Но скоро это выяснят, в таких случаях всегда остаются следы…

— Какие следы? — заинтересовался Алехо.

— Кто-нибудь видел его с этой женщиной, ее опознают. А потом еще остается квартира, где его нашли: раз не у него, значит, у нее.

— Но представь себе, что это была garсonniere[3], а девку он взял с улицы…

— В этом случае было бы трудней… — уступил я. И сразу спросил: — А что заставляет тебя предполагать, что здесь как раз такой случай?

— Меня? — пожал он плечами. — Ничего.

Внезапно весь наш разговор показался мне фантастическим. Он и в самом деле был фантастическим. Во, всяком случае, у Алехо хранилась фотография, мой сын видел труп и был на месте преступления. Он прекрасно знал, как произошло убийство, и тем не менее обсуждал все это со мной и выдвигал различные гипотезы, будто знал обо всем только по газетам. Я снова спросил себя: если Алехо невиновен, если он замешан в этом деле по чистой случайности или даже, допустим, вообще непричастен к преступлению и фотография попала к нему каким-то странным и необъяснимым образом, тогда почему он нам ничего не рассказывает? Чего боится?

Впрочем, должен признать, что в действительности Алехо не очень-то боялся. Боялся только я. За него, за себя, за всех нас, но больше всего за него, потому что он был мой сын и так или иначе попал в беду. Необходимо было помочь ему, но для этого Алехо должен был решиться открыть нам душу, а пока было ясно, что он этого делать не собирается. Возможно, отважится, когда обнаружит, что фотографии исчезли из его стола, но это может случиться и через много дней: я нашел их на том же месте, где видел впервые, и, судя по всему, он к ним не прикасался.

— А еще может быть, — сказала Эмма, — что это дело рук какого-нибудь очень уж высокопоставленного деятеля: в таких случаях все знают, кто убийца, но никто не хочет говорить.

— Может быть, и женщины, — сказал Алехо. — Как знать? Жена какого-нибудь другого деятеля, с которой этот поладил…

Судя по его виду, Алехо рассуждал совершенно бесстрастно, как человек, который интересуется только исследованием существующих вариантов. А я исследовал моего сына, точно незнакомого человека. Он и был мне незнаком. Стал взрослым как-то незаметно, и на каком-то этапе мы потеряли с ним контакт. Что у него на уме? Тут я вынужден был признать, что близко его не знаю. Стремления, мечты, надежды — все то, что заполняет жизнь в молодости, когда мы строим планы на будущее, как будто вовсе не было присуще Алехо или, верней, проявлялось всегда в виде отрицания. Лишь то, что он отрицал, позволяло мне предположить, что интересы его не сводятся к одной лишь фотографии, ночным похождениям и общениям со взбалмошными товарищами по факультету, которые вечно ходят с разочарованным видом, будто все пережили, все испытали и все им смертельно надоело…

В тот день, поднявшись из-за стола, я почувствовал неприятный привкус во рту. Это случалось со мной и раньше, особенно после того, как мы с ним о чем-нибудь спорили; но сегодня и спора-то не было, никто не повышал голоса, все просто обменивались мнениями, и только он и я знали, что о главном мы умалчиваем. Пожалуй, мы и всегда умалчивали о главном, и вполне возможно, что виноват в этом я. Следовало раньше заметить, что бунт, назревавший в моем сыне и проявлявшийся во враждебном отношении к семье, а в своем худшем варианте и ко всему нашему обществу, к его структуре вообще, мог скрывать и положительные устремления или такие, какие он считал положительными, и, стало быть, этот бунт был искренним и вызванным добрыми побуждениями.

К сожалению, искренности и добрых намерений недостаточно, нужны еще здравомыслие и чувство реальности, которыми Алехо, очевидно, не обладал — возможно, потому, что был слишком молод, а может быть, поддался влиянию — что, в общем, то же самое — идеологии, чуждой нашему складу жизни, вредной, как и все, что нарушает работу организма, достигшего стабильности и функционирующего по своим собственным законам. Нам никогда не приходилось говорить о существе дела; я предпочитал воспринимать его речи как неожиданные экспромты, они часто и бывали таковыми, но я не удосуживался изучить, что за ними скрывается, и принять необходимые контрмеры. Я полагал, что достаточно личного примера, примера жизни упорядоченной, честной и трудовой, что достаточно обеспечить ему комфорт и хорошее образование, — вот, должно быть, в чем и заключалась моя ошибка. Я также должен был предвидеть — а упустил из виду и это, — что существует некий закон компенсации, по которому дети восстают против родителей, поднимающееся поколение против уходящего, и что явление это может выйти за безопасные рамки, в которых проходит любое созидание, если кто-то по недомыслию, ленности или недоброжелательности засядет в своем укреплении и окопается там, вместо того чтобы вступить в игру и попытаться сделать этот процесс не таким бурным.

Вот от таких мыслей стало горько во рту, когда я уединился после обеда. Обычно я пью кофе с Бернардиной и Эммой, но в тот день мне хотелось побыть одному, подумать на свободе, и поэтому я попросил принести кофе в кабинет, где мне якобы нужно было просмотреть свои записи перед тем, как идти на вечерний прием. Зато, как только я убедился, что никто не помешает, я снова взялся за фотографии, изъятые у Алехо, словно меня к этому побуждала острая необходимость. Меня, естественно, так и тянуло посмотреть на труп, к которому имел какое-то отношение мой сын. Кроме того, как подтвердилось и на этот раз, при каждом новом просмотре фотографий я обнаруживал какую-нибудь новую деталь, если был внимателен. На этот раз я заметил деталь, которую раньше пропустил или счел неважной. На вошедшей в кадр части постели что-то лежало, какой-то предмет одежды. Возможно, раньше я счел, что это одежда самого убитого, ведь на нем был только халат, но более тщательный осмотр убедил меня, что это не так; взяв лупу, я отчетливо разглядел, что это предмет женской одежды, а именно блузка. Из-под нее с постели свисало что-то еще, более светлое, возможно юбка, но я не был в этом уверен.