Замурованное поколение - [34]

Из-за всех этих дел, и даже при том, что я сократил некоторые визиты, я смог попасть на радио только к часу дня. Я напомнил, что звонил утром, и они без всяких затруднений сообщили мне имя и адрес девушки. Звали ее Рената Жаума, и жила она в конце улицы Рокафорт, не очень далеко от нашего дома.

Выйдя из редакции, я встретил Моргаду. Я не знал, что он взял на себя рекламный отдел, дважды в неделю передававший программу, популяризировавшую старинные легенды. Он рассказал мне об этом, мы немного поговорили, а когда прощались, снова всплыла история с убийством. Понизив голос, он сказал мне:

— Судя по всему, мы ошиблись, предполагая самоубийство.

— Когда я потом подумал, — согласился я, улыбаясь, чтобы не обидеть его, — мне тоже показалось, что эта версия притянута за волосы. А что, обнаружены еще какие-то факты?

— Официально — нет. Но теперь говорят, что умер он не дома и что фактически труп был обнаружен лишь через два дня после убийства.

— Так где же его нашли?

— Достоверно никто не знает. Насколько я могу судить, дело неприятное, преступление на почве разврата.

Слова его всколыхнули мои опасения; вернее, я стал волноваться еще больше. Раз преступление было совершено не у него дома, как мы думали, построения, объяснявшие, откуда у Алехо эта фотография, потеряли всякое обоснование. Он не мог получить фотографию с ведома семьи или кого-то из ее членов. Если дата на обороте фотографии не была ошибочной и если сведения Моргады были верны — а эти два свидетельства настолько совпадали, что подвергать их сомнению было невозможно, — то родственники убитого в день и час, указанные на обороте фотографии, еще не знали, что он мертв.

Мне пришлось снова спросить себя, с кем встречается Алехо и что за жизнь ведет он вне дома? Журналист упомянул об обманутом муже, но, по существу, признался, что ничего толком не знает. Это необязательно должен был быть муж, речь могла идти о друге, любовнике… И в эту минуту я, конечно, вспомнил другие фотографии, фотографии девушки, и воображение мое продолжало работать, и я уже видел сына в любовных сетях какой-то падшей женщины, которая могла изменить ему с этим чиновником. Он их застал на месте преступления и…

Я сидел за рулем, но и не думал трогаться с места, и сердце колотилось в груди. Не могу сказать, что эта мысль была совершенно новой, в том или другом виде она все время таилась в глубине моего сознания, но теперь она обрела конкретные черты, стала более достоверной или по крайней мере правдоподобной, и я был обязан считаться с фактами, какими бы суровыми они не были. Мой сын мог быть убийцей. Несмотря на благой пример — а я не перестану утверждать, что мы подавали ему только благой пример, — несмотря на воспитание в христианском духе, он мог переродиться в преступника, садиста, получающего такое наслаждение от своего зверства, что он запечатлевает его на фотографии. Это было немыслимо.

Я пришел к выводу, что в таком случае отпадают смягчающие вину обстоятельства, связанные с убийством в состоянии аффекта. Ведь даже если бы преступление было совершено в момент помутнения рассудка из-за обнаруженной измены, то потом убийца неизбежно должен был осознать весь ужас совершенного, и ему уж никак бы не пришло в голову сфотографировать свою жертву. Увековечивают прекрасное, счастливые или торжественные события, но не ошибки, которые нас отталкивают и которых мы предпочли бы избежать. Правда, была еще возможность, что его чувство вины было таким острым, таким сильным, что он поддался в какой-то мере мазохистской потребности увековечить свое преступление, с тем чтобы полней его искупить. Но это было маловероятно.

В те дни я наблюдал за ним, постоянно следил за его поведением, обращая внимание на любые мелочи, на манеру держаться, и ни разу он ни выражением лица, ни словом, ни движением не показал, что перед нами виновник преступления, терзаемый угрызениями совести. Наоборот, он держался с обычной для него развязностью, с упрямством бунтаря, который чувствует свое превосходство над всеми только из-за того, что ему восемнадцать лет и он вам во всем перечит.

И в тот час, когда мы садились обедать, он держался точно так же. В то время, хоть он этого и не знал, фотографии убитого в ящике его стола уже не было. Немного раньше, по дороге домой, я подумал, что наконец необходимо выяснить этот вопрос, поговорить с Алехо, хотя меня всегда пугала эта перспектива, и тут мне пришло в голову, что можно найти способ сломить его упрямство, заставить сделать первый шаг или хотя бы проявить беспокойство. Можно взять фотографии и ждать, пока он их хватится. Тогда он будет вынужден сказать что-то, так или иначе выдать себя. По правде говоря, душа у меня к этому не лежала: хоть Алехо мне и сын, этим поступком я проявлял неделикатность, в которой он всегда мог меня обвинить и которая противоречила моим представлениям о честности.

Но на карте стояло, возможно, будущее Алехо. Это было превыше всего. Таким образом, придя домой, я уже принял решение, но не думал, что смогу так быстро осуществить свой замысел, — было уже два часа, а в это время он обычно дома. Но в тот день Алехо задержался; Бернардина и Эмма стояли на балконе, разговаривая с соседкой, а новая служанка, видимо, возилась в кухне, я ее не видел. Момент был благоприятный, будто кто-то специально все подстроил, и я им воспользовался, чтобы прокрасться во владения Алехо, где мне надо было лишь выдвинуть ящик, взять кассетники и сунуть их в карман. Времени как раз хватило: когда Алехо щелкнул замком, я уже шел в кабинет, а там спрятал кассетники в ящик, который запер на ключ.