Замурованное поколение - [33]

Растягиваюсь во весь рост, тело мое содрогается от рыданий. Слезы льются ручьем; изо рта, как у старика, течет слюна. В гневе комкаю простыню, потом разжимаю кулаки и смотрю на свои руки. Смуглые руки с толстыми пальцами и слишком широкой ладонью… Те же самые руки, что и раньше. Но они убили человека, и это было совсем легко. Слишком легко. Закрываю глаза, чтобы не видеть их, не видеть ничего. Раскидываю руки, хватаюсь за края матраца, переворачиваюсь, снова оказываюсь на спине; одна нога свесилась, и пальцы касаются пола. Внезапно перепугавшись, соскакиваю с кровати. Но нет, «вочтлендер» лежит на туалетном столике, я не забыл вынуть его из кармана.

Снова падаю на постель и лежу, сжав кулаки, с открытыми глазами. Болит горло, в нем еще застряли рыдания, но я уже не плачу, глаза сухие, лицо пылает.

Кто-то ходит по квартире. Издалека доносится голос Ренаты:

— Все в печке, уже, наверно, догорает.

Когда она садится на постель, матрац под ней опускается, и я вижу, как глаза ее смотрят на меня, а руки расстегивают пуговицы на блузке. Потом она встает, чтобы снять юбку и комбинацию, и снова садится, начинает снимать чулки.

Молча растягивается на постели рядом со мной, но снова садится, тянется к выключателю. Нас окутывает мрак.

Мы безмолвно и неподвижно лежим рядом, потом ее рука находит мою.

— Алехо…

— Чего тебе?

В ответ она сжимает мои пальцы.

— Зачем ты разделась?

— Уже очень поздно.

— Только поэтому?

— Нет… Я хочу спать с тобой.

— Почему?

— Потому что тебе это нужно.

— Ничего мне не нужно.

Она умолкает, но через мгновение говорит:

— Я не хочу, чтобы ты чувствовал себя одиноким.

— Одиноким?

— Ну да. Разве ты не считаешь, что ты одинок?

Я приподнимаюсь.

— Я убил человека, Рена. Как прикажешь мне себя чувствовать?

— А я этого не хочу.

— Почему? Ты же теперь не можешь любить меня.

— Могу, Алехо, могу!

Она прижимается ко мне, обнимает.

— Никто не может любить убийцу.

— А я тебя могу. Разве что ты не можешь меня любить.

— Не знаю…

Я почти не в силах шевельнуться, я у нее в плену, я весь пропитан запахом ее тела.

— Ты этого не понимаешь, Рена. Я чувствую себя грязным… грязным…

— Может быть, но я люблю тебя какой ты есть.

Я продолжаю:

— Это ужасно… И хуже всего то, что я бы снова это сделал. Не думай, я ни в чем не раскаиваюсь. Возможно, я сделал бы это еще раз, а возможно, что и сделаю. Может, я рожден убийцей. Тебе противно, наверное, на меня глядеть.

— Нет, Алехо. Ты просто мучаешься.

— И ты мне сострадаешь!

Высвобождаюсь из ее объятий и тяну руку к выключателю. Моргаю от света, который кажется мне ярким, отодвигаюсь на другой край кровати.

— Нет, Алехо…

Она снова обхватывает меня руками, и я падаю ей на грудь.

— Я тоже чувствую себя грязной и несчастной.

— Но хочешь спать со мной!

— Алехо!

Она рыдает, но не отпускает меня, обвивая мое тело еще крепче.

— Ну как ты не понимаешь! Это не то, что ты думаешь.

— А что же это?

— Я сама не знаю… Хочу, чтоб ты знал: я твоя, как прежде. Если бы у меня было еще что-нибудь, я тебе и это бы отдала.

Я начинаю хохотать:

— Это же леденец! Леденец, чтобы утешить нашалившего ребенка. Ведь я ребенок, да? Ты мне не нужна. Мне хватает себя самого, чтобы чувствовать себя свиньей. А может, мне нравится быть таким.

Я вырвался из ее рук и, прижавшись к стенке, добавляю уже другим тоном:

— Если бы я сейчас взял тебя, я бы тебе этого не простил. И это не значит, что я тебя не хочу или что ты мне не нужна. Но могу же я сойтись с другой женщиной, которая не…

Она смиренно спрашивает:

— Разве ты не понимаешь, что я люблю в тебе все, и хорошее, и плохое?

Она привстает и вдруг, застыдившись, поджимает под себя ноги.

— Я не из-за себя, Алехо…

Глажу ее по голове, и она склоняется мне на плечо.

— Да, я знаю. Мне не надо было сердиться, но я еще не успокоился. Никого другого искать я не буду и не хочу. Поверь, я не смог бы это сделать, что бы я ни говорил. Я чувствую себя, Рена… я себя чувствую оледеневшим.

— Но ты меня любишь?

— Люблю, Рена. Даже грязную и отвратительную я люблю тебя, как никогда…

Она гладит мое тело, нежно, ласково, и вздыхает.

— Наверное, я хуже тебя, потому что, понимаешь ли, я себя не чувствую несчастной. Мне приятно, что я тебе нужна.

Она немного отодвигается и привлекает меня к себе.

— Ложись как следует, Алехо.

— Нет, сейчас мне не уснуть.

Я встаю.

— Пойду приму душ.

Она вскакивает вслед за мной и провожает меня в ванную. Глядя, как я снимаю плавки, спрашивает:

— А можно я стану под душ вместе с тобой?

Несколько секунд я смотрю в ее полузакрытые глаза.

Потом протягиваю руку:

— Залезай.

Мы съеживаемся и распрямляемся под ледяными струями, низвергающимися на наши спины. Сквозь пелену воды вижу ее улыбку, белые зубы — один зуб стоит чуть косо, — ее красные полные губы. Тянусь губами к ее губам и целую их, глотая воду, стекающую с ее носа.

Оторвавшись друг от друга, мы улыбаемся, но улыбка наша уже не такая сияющая, как прежде. Когда мы стоим рядом, вот как сейчас, любая рана, даже совсем свежая, как будто затягивается. Отметина, шрам останется навечно, но, пока мы любим друг друга, это неважно.

III

Когда я позвонил на радио из кабинета, в котором принимаю своих частных больных, мне сказали, как я и ожидал, что надо либо прийти самому, либо обратиться к ним с письмом; и то, и другое было довольно обременительно. В то утро было семнадцать вызовов, из которых четыре-пять можно было отложить на завтра. Еще следовало зайти в клинику подписать свидетельство о смерти, а в последний момент сообщили, что надо зайти к сеньоре Муне — гипертонический криз плюс тяжелый склероз. Как обычно, дело кончилось тем, что я выписал папаверин, успокоил старуху и ее родных, которые, впрочем, давно уже знали, что им остается лишь набраться терпения.