Замурованное поколение - [35]

Десять минут спустя, когда мы обедали и Бернардина рассказывала, что у соседки вроде бы украли несколько матрасов на даче в Бельятерре, мои глаза дважды встретились с глазами сына, и это было странно, потому что обычно он ест с отсутствующим и безразличным видом, уставившись в одну точку. Но на этот раз в глазах его я заметил какой-то иронический блеск, который мне не понравился; потом я подумал, что эта ирония относится к словам его матери — та по обыкновению от события на соседской даче перешла к рассуждению о том, что может случиться на даче у нас, в Льинарсе.

— Это разные вещи, — вмешался я. — В Бельятерре дачи стоят далеко друг от друга и всю неделю там практически никого нет.

— Не такие уж разные, — ответила она. — Наша дача, конечно, в поселке, я ничего не говорю, но все-таки она на отшибе, и мы туда так редко ездим…

— С этим ничего не поделаешь! Такой опасности подвергаются все владельцы дач. Кто этого не знает?

— Но подумай, что за удовольствие увидеть, что дверь взломана и мебель перевернута…

— Или найти там труп, — сказал вдруг Алехо.

Его замечание показалось мне каким-то болезненным, особенно при сложившихся обстоятельствах, и по спине у меня пробежала дрожь. Я твердо посмотрел ему в глаза и отметил, что иронический блеск в них не померк. Просто не верилось.

— Что ты этим хочешь сказать? — спросил я, борясь с желанием встать, схватить его за ворот рубашки, вызывающе расстегнутый, и трясти, пока он не расскажет все.

— Ничего. Не волнуйся.

— Я не волнуюсь. Но твоя шутка дурного вкуса.

Волнение мое немного улеглось. «Где-то была допущена ошибка», — думал я. Поведение Алехо, его развязный тон и хорошее, лучше, чем обычно, настроение никак не вязались с образом человека, преследуемого призраками совершенного преступления, терзаемого сознанием собственной вины. Разумеется, прошло уже немало дней после убийства, и можно было прийти в себя и даже забыть, не говоря уже о том, что Алехо довольно самоуверен и достаточно владеет собой, чтобы не выказывать терзающего его чувства вины; возможно, он только наедине с собой ворошил эти события. Да, все это возможно, но ведь Алехо еще мальчик, и его самообладание должно иметь предел, особенно если оно не покоится на прочной основе, чего в данном случае быть не могло, ведь привычка скрывать свои чувства развивается и совершенствуется лишь с годами.

— Непонятно, к чему такие шуточки, — пожаловалась Эмма.

Я не знал, что и подумать. С одной стороны, было неоспоримое доказательство — фотография: я ее видел, она у меня, снимок сделан его фотоаппаратом, и дата на обороте точно совпадает с датой преступления. Мне не было надобности повторять эту дату; поговорив с Моргадой, я только о ней и думал. А с другой стороны — тоже доказательство, только иного рода, — поведение Алехо. Тут уж я ничего не мог сбросить со счетов, особенно потому, что оно явно не вязалось с теми предположениями, которые порождала фотография. «Да, — повторял я в смятении, — где-то допущена ошибка, и она мешает правильно истолковать эту фотографию, чудовищная ошибка, которую надо найти во что бы то ни стало…» И я сам не заметил, как произнес таким тоном, будто в душе, моей не было и в помине никаких сомнений:

— Ты мне напомнил… Сегодня утром мне случилось говорить с одним человеком, моим больным, — соврал я из глупого желания скрыть, что говорил с Моргадой, — имеющим широкие связи в официальных кругах, и он мне сказал, что сведения, данные в газетах о смерти чиновника… помните? — неверны.

— Неверны? — удивилась Эмма. — Значит, это было самоубийство, как ты говорил прошлый раз?

— Нет, его убили, но не в его доме.

— Тогда где же? — спросила Бернардина, сразу позабыв о дачных кражах. Она и Эмма выглядели немного взволнованными. Алехо, со своей стороны, замер, невольно слегка отпрянув.

— Не знаю. Говорят, он был с женщиной.

— Скорей всего, в борделе, — откликнулся Алехо, хотя и знал, что его мать не переносит таких слов, тем более в его устах. Но на этот раз она даже не протестовала. Пришлось вступиться мне:

— Не говори глупостей. Такие люди подобные заведения не посещают.

— Я же не говорю, что это было на улице Робадор…

Прекрасно. Он знает заведение на улице Робадор, в глубине китайского квартала, а может быть, и многие другие — так и следовало ожидать, и, хотя это мне не понравилось, я оставил его замечание без особого внимания. По многим причинам я предпочел смолчать и лишь присовокупил:

— И мало того, убили его вроде бы на два дня раньше, чем предполагали. Это объясняет то несовпадение, о котором я говорил в прошлый раз…

— Значит, его нашли только через два дня? — переспросила Эмма.

— Вот именно.

— Наверно, уже завонял, — сказал Алехо.

И он слегка побледнел. Но это необязательно говорило о его виновности. Тут я сообразил, что мы повторяем сцену, которая уже была на днях, и что начал ее снова я, с тем же намерением. Но что толку, я опять мог толковать факты по своему усмотрению. Может, и существуют объективные факты, если пользоваться выражением, которое в чести у Алехо и его сверстников, но впечатления могут быть только субъективными. Никогда не узнаешь, была, ли его бледность свидетельством нечистой совести, или же он побледнел от отвращения, естественного для каждого нормального человека, не привыкшего иметь дело с разлагающимися трупами. Бернардине тоже было явно не по себе. Эмма, как всегда более спокойная, спросила: