Замурованное поколение - [30]

— Потому что для тебя разговор — это когда говоришь один ты, а другой только слушает.

— Алехо!

Обе кричат разом. Хорошо бы их в такой момент сфотографировать и сделать надпись: «Женщины, ужаленные скорпионом».

— Это уже выходит за всякие рамки! Делаешь все возможное, либеральничаешь, отказываешься от жесткой дисциплины, стараешься говорить с ним как с равным — и что получаешь в ответ?! Если бы я, когда был молодой…

Проповедь. Я нахально чищу ногти. Есть вещи, на которые можно отвечать только нахальством.

— Ансельмо, ради бога, не надо так горячиться… Разве ты не понимаешь, что он еще ребенок?..

Но тетушка спрашивает:

— Почему ты такой, Алехо?

Я машу рукой:

— Она же сказала. И все вы это говорите. Кругом одни несмышленыши: рабочие, получающие тридцать шесть песет в день, шахтеры, из которых выжимают все соки, бедняки, теснящиеся в трущобах…

Я встаю, не сложив салфетку.

— Впрочем, зачем я вам это говорю?

Он кричит:

— Вот именно, уходи! И никогда не слушай, что тебе говорят, понятно? Иди своей дорогой, ведь ты все знаешь и остальным нечему тебя учить… Ну надо же!

Петра стоит в коридоре, слушает, не понимает ни слова, но крики ее привлекают. И она этого не скрывает, потому что не трогается с места — смотрит на меня своими наглыми глазами.

Она противная. Именно поэтому я, проходя, шлепаю ее. Она яростно оборачивается и бьет меня по руке. Но я другой рукой хватаю ее руки.

— Я закричу!

— Давай кричи!

Это было бы здорово. Но она не кричит. Стоит неподвижно и смотрит на меня. Я вдруг отпускаю ее. Я сам себе противен. Говорю:

— Прости, Петра…

И иду к себе в спальню. Запишу все эти сцены. Может, пригодятся для романа, который я пишу и который, скорее всего, не закончу. Потому что сегодня вечером хочу убить политического деятеля.

Встреча назначена на час ночи, но уже в половине первого я пересекаю площадь Сан-Грегорио и по дорожке вдоль стены направляюсь к улице Эскуэлас Пиас. Строительство церкви, очевидно, приостановлено. Читаю на стене: «Без помощи прихожан мы не можем продолжать работы».

Дорожка темная, на ней много строительного мусора. Но она пустынна, и это хорошо. Чуть дальше горят на довольно большом расстоянии друг от друга два фонаря, а за колокольней, там, где стоит многоэтажный дом, я вижу два освещенных окна.

Ограда, невысокая гладкая кирпичная стена, идет с теневой стороны. Жду несколько мгновений, прижавшись к столбу. Надеваю перчатки. Справа — строящийся дом. Здесь никто не может меня увидеть.

Легко взбираюсь на стену и спрыгиваю по ту сторону. Сад невелик, лишь несколько деревьев достигают крыши. Бесшумно ступая, выхожу на дорожку и, обойдя портик главного входа, скрываюсь в тени за особняком.

Слышится отдаленный шум автомобиля, но здесь тишина, лишь ветка, качаясь, тихо шуршит по стене. Гляжу на часы, потом поднимаю глаза и смотрю на дерево. Это невысокая раскидистая сосна. Лезу на нее осторожно, чтобы не повредить «вочтлендер», который лежит у меня в кармане брюк.

Оседлав сук, вытаскиваю из-под рубашки резиновую дубинку и взвешиваю ее: держу обеими руками в перчатках. Вижу автомобиль, проезжающий по Эскуэлас Пиас, но им еще рано. Убеждаюсь, что это маленькая машина. Доезжает до конца переулка и останавливается. Потом сразу поворачивает обратно. Видно, сами не знают, куда едут.

Вокруг снова все тихо. Я опять гляжу на дубинку, улыбаюсь. Стрелки медленно ползут по циферблату.

Откидываюсь на ствол дерева, он у меня за спиной, шершавый и смолистый, рубашка липнет к нему. Неважно. Рубашка старая, потом сожгу. Перчатки тоже. И даже брюки.

В соседнем доме кто-то включил радио на довольно большую громкость. Слышен голос певца. Нашего. Наверное, запись. Понемногу начинаю узнавать, хотя слышал мелодию всего один раз. Это песня Брассанса, но поет ее Эспинас. Внимательно слушаю.

Pel just que es collocat enmig dels assassing…[2]

Даже подходит.

Потом слышится голос диктора, густой и не наш, и тут же чья-то рука выключает радио. И опять тишина. Заметив, что все еще держу в руках дубинку, я прячу ее за пазуху, между рубашкой и майкой.

Смотрю на часы. Пять минут второго. Слышу шум мотора. Они пунктуальны. Длинный «плимут» катится по мостовой, мягко покачиваясь, и городские огни меркнут в свете фар. Свет, упершись в портик, перестает качаться.

Я не могу их видеть, мешает строящийся дом, но слышу щелчок открывающейся дверцы, затем скрежет по гравию разболтавшихся ворот.

Машина снова трогается, потом замирает. Фары гаснут. Дважды хлопают дверцы; неясный разговор; снова скрежет ворот, затем легкие шаги на ступенях у входа. Потом другие шаги, потяжелей и помедленней.

Мужской голос говорит какие-то слова, которые мне не разобрать, их заглушает громкое щелканье замка. Я не спеша спускаюсь с дерева. Обхожу дом, избегая полосы света, падающего из окна. Стоя в тени, изучаю машину, она светло-зеленая и как будто чуть-чуть мерцает в темноте.

Свет гаснет, но с другой стороны дома открывается окно. Иду к главному входу, поднимаюсь по ступеням, прижимаясь к стене портика, и легонько нажимаю на дверь. Она заперта.

Жду. Из открытого окна доносится смех Ренаты, слишком пронзительный, деланный. Мужской смех, низкий, но взволнованный. Смех смолкает; в доме что-то двигают, наверное стул, и тишина становится еще гуще, в ней таится угроза.