Замурованное поколение - [28]

Возле какого-то строения, не то хижины, не то часовни, неподалеку от хутора, она позволила мне поцеловать себя, и, надо сказать, раньше, чем я ожидал; но, когда я дал волю рукам, она воспротивилась. Правда, место было совсем неподходящее, да и холод стоял порядочный. Но она сказала только, что мы еще мало друг друга знаем.

На следующий день мы уже познакомились поближе. Я проводил ее до гумна, шли мы от селения всего минут десять; она хотела взять хворосту на растопку. Гумно состояло из двух половин: одна — под крышей, там хранилась солома, над другой, где валялись серпы и всякие орудия, в это время года ненужные, крыши не было. В глубине — большие ясли для лошадей и мулов на время молотьбы.

Придя туда, мы поцеловались, как и накануне, и она многое мне позволила, только не разрешала ласкать ее тело под платьем; когда же я увлек ее на солому, она воспротивилась. Девушка сказала, что это нехорошо, потому что я солдат и скоро уйду, а она не из тех, кто уступает каждому. Я ей нравлюсь, потому она и пошла со мной и позволила поцеловать себя, но уж остальное…

Я не хотел принуждать ее. В то время, разумеется, я был погорячей, чем сейчас, и, вероятно, не соблюдал кое-каких заповедей, тем более что многие вокруг меня потешались над ними и не признавали их; с другой стороны — от солдатской жизни я огрубел и легко совершал небольшие проступки, о которых дома, в мирное время, и подумать не мог. Но я сохранил еще достаточно нравственного чувства, чтобы уважать желание девушки сохранить себя, как я тогда полагал, до замужества. Короче говоря, ничего бы тогда и не произошло, если бы она, когда я отступился от нее, естественно разочарованный, не испугалась, что обидела меня, и не спросила: «Ты не сердишься на меня, Эрнесто?»

Я хлопнул по тетради ладонью, пораженный открытием. Да, Эрнесто. Так звали сержанта — Эрнесто Гасуль, и она перепутала меня с ним, когда при второй встрече спросила, как меня зовут. Я перечитал это место. В записках было сказано: «Я назвал ей имя сержанта, бедняги Гасуля». Но его звали Эрнесто, я хорошо это помню, и помню, что именно, так она тогда меня и назвала. Но ведь в письме, которое прочли или изложили по радио, речь шла об Ансельмо… Может быть, потом я сказал ей свое настоящее имя? Но почему лишь наполовину? Почему не сказал, что я не Гасуль?

Я раскурил трубку и сквозь зубы процедил: «Любопытно». И тут я вдруг подумал еще об одной детали, на которую не обратил внимания: я ей никогда не говорил, что я студент-медик, а в письме дочери об этом сообщалось. Откуда Флора это узнала? Может, поговорила с моими товарищами, но тогда бы она узнала и мою фамилию… Необъяснимо. Впрочем, мне не хотелось думать об этом; может, когда-нибудь девушка объяснит мне, как это получилось.

Снова склонившись над тетрадью, я продолжал читать запись от восьмого ноября тридцать восьмого года. Сцена была описана без диалога, но вспомнить его было нетрудно, по крайней мере приблизительно.

— Нет, — сказал я ей. — Я же, в конце концов, здесь пробуду недолго, и никакая девушка не отдаст свою невинность незнакомому человеку, так бывает только в романах.

Она долго молчала, видно думала, сказать или нет, потом призналась:

— Я не девушка.

И рассказала о связи с женихом, которая началась за несколько месяцев до его отъезда на фронт. Услышав такое признание, я снова подошел к ней и, пока говорил, все убеждал себя, что отказ ее не совсем искренний и что я слишком рано спасовал, а теперь она объясняется потому, что ей нужно то же, что и мне. И я свое получил.

— Никто ничего не узнает, Флора, — сказал я. — Видишь ли, я не настаивал из-за того, что считал тебя невинной. Не хотел причинять тебе зла…

— Я понимаю. Мне понравилось, что ты не настаиваешь.

— Но теперь дело другое. Мы можем быть счастливы несколько дней, а может, и недель. Идет война, и в любой момент нас могут убить. Меня-то уж во всяком случае…

Это и заставило ее уступить. Она повторила ту жертву, что принесла прежде жениху. Мы любили друг друга страстно и без оглядки, и, скорей всего, в тот вечер она и забеременела. Не оставалось сомнений, что это — моя дочь. Судя по дневниковым записям, мы с Флорой сошлись восьмого ноября и потом — одиннадцатого. Из письма следует, что девушка родилась в августе следующего года. Даты совпадали.

Я закрыл дневник. Пока что я не знал, что смогу сделать для нее, поскольку ничего о ней не знал. Но зато я знал, что я перед ней в долгу, а я никогда не любил оставаться в долгу у кого бы то ни было.

2

Кортет звонит мне во время обеда; услышав, что это он, я закрываю дверь кабинета.

— Сегодня я тебя не видал. Ты не был?

— Нет. Как прошло?

— Очень хорошо. Я одного нокаутировал.

— Не разыгрывай! Так уж и нокаутировал?

— Ого-го! Если б его не унесли, и сейчас бы еще валялся на Ронде.

Потом голос его скучнеет:

— Но опять схватили несколько человек.

— Кого?

— Всех пока не знаю. Видел, как увели Ровиреса, Кастро и еще парня с медицинского, я его не знаю. Почему ты не пришел?

— Не мог.

Не объяснять же ему, что вчера вечером тот тип назначил Ренате свидание на сегодня. Это поважней. А если б я пошел, могли бы схватить и меня. И я добавляю: