Замурованное поколение - [26]

Извращенец сын и бог знает в каких принципах воспитанная дочь… Да и что можно от нее ожидать, коль скоро она выросла без благотворного влияния отца, без достойного окружения, живя лишь со слабой и невежественной матерью? В лучшем случае это бедная деревенская девушка, уже подурневшая и огрубевшая от постоянной работы в поле, полуграмотная, придавленная бедностью… Хотя, пожалуй, я преувеличиваю. Ее мать, помнится, говорила, что то строение, где мы находились, принадлежит их семье, значит, у них что-то было, какая-нибудь маленькая ферма; возможно, это скромная крестьянская семья, но не обязательно нищенствующая. Правда, разница не велика, я знаю, что за жизнь ведут — или, во всяком случае, вели двадцать лет назад — крестьяне, владеющие небольшим наделом: это жизнь, полная труда, однообразная, одуряющая, без всяких перспектив. Девочки года два походят в школу, научатся кое-как читать и писать, а потом от зари до зари работают или, если в семье много детей, их посылают в город в прислуги и они нередко идут на панель.

Я сидел у стойки, передо мной стояла бутылка пива, а мысли мои уносились то к Алехо, то к этой девушке, и мной овладевала страшная усталость, какое-то изнеможение, мешавшее ясно оценить существующее положение вещей, построить логически правильную цепь рассуждений, найти разумные решения, если таковые существовали. Что касается Алехо, то в его случае их наверняка не существует, разве что я решусь прямо спросить его об этой фотографии и волей-неволей заставлю его признаться. Придется действовать энергично, как того требует мой отцовский долг… Я дам ему понять, что на мне лежит обязанность, которую я хочу выполнить для его же блага, что мой вопрос вызван не простым любопытством, но чувством ответственности. Ему только девятнадцать лет, — он целиком во власти обстоятельств, нежелательных привязанностей и собственных фантазий; это фантазии существа, которое еще не нашло, а лишь ищет себя. Мой неоспоримый долг — помочь ему, помочь сориентироваться, но я смогу так поступить лишь в том случае, если он будет откровенен со мной и проявит готовность воспользоваться опытом других, тех, кто, как его отец, жили и тоже делали ошибки…

Я закрыл лицо руками. Не годится. Не потому, что слова неподходящие, а потому, что вообще нет таких слов, которые дошли бы до Алехо. Каким-то непонятным, непостижимым для меня образом он отделился от семьи, общался с нами лишь по необходимости, потому что без нас он бы пропал, но Алехо и в голову не приходило, что заботы о нем, любовь к нему и все наши жертвы требуют взаимности, в которой он отказывал. Причины этого я постичь не мог, сколько ни думал. Мы всегда были справедливы к нему, предоставили свободу, которой многие бы позавидовали, платили за ученье и ничего не имели против дорогостоящих увлечений, например против фотографии… На что ему было жаловаться?

Проблема дочери по сравнению с проблемой сына казалась более простой, более разрешимой. Вероятно, потому, что я не знал эту девушку, и все должно было зависеть от того, что она из себя представляет. А это можно было узнать, лишь поговорив с ней.

Было уже больше половины двенадцатого, когда я вышел из бара. Розендо все еще оставался там, сидел с этими парнями; все трое, склонившись над столом, без умолку о чем-то говорили и дымили как паровозы. Я ограничился тем, что помахал Розендо рукой. С ним надо поменьше общаться, с такими запросто нарвешься на неприятности. А мне и своих больше чем достаточно.

Дома, конечно, еще не спали. Служанка, худенькая и очень юная девушка, которую агентство прислало нам утром, что-то напевала в кухне, перетирая тарелки, а Бернардина и Эмма сидели в гостиной, обсуждая образцы вышивок из модного журнала.

— Ты уже вернулся? — спросила Бернардина.

— Да, это заняло немного времени, — ответил я, ничего не уточняя, так как никогда не разговаривал дома о больных.

— Ужинал?

— Да, там же, в Сан-Джусто.

Я считал, что Алехо по обыкновению ушел, но позже, проходя мимо его комнаты, увидел свет. Открыл дверь.

— Привет, отец, — угрюмо произнес он. Выглядит сердитым, но это еще ничего не значило, вид его бывает обманчивым.

— Занимаешься?

— Нет.

Перед ним лежала открытая тетрадь, но это могло быть все что угодно, а вдаваться в объяснения он не счел нужным. Эта манера приводила меня в отчаяние, и Алехо это знал, но продолжал в том же духе. Иногда я спрашиваю себя: а может, его цель в том и заключается, чтобы доводить нас до отчаяния? Я сдержался, насколько смог, и лишь сказал ему не без некоторой иронии:

— Работай, работай. Не буду тебе мешать.

Когда я проходил через гостиную, направляясь в кабинет, Бернардина подняла глаза от журнала:

— Сегодня ты пропустил интересный случай…

Разумеется, я знал, о чем она мне расскажет, она и Эмма всегда подробно излагали мне такие программы. Так что я был подготовлен.

— Какой случай?

— Девушка разыскивает отца. Речь идет, по всей вероятности, о солдате, который во время войны познакомился с ее матерью в небольшом местечке… Как оно называется, Эмма?

— Тальядель. Ты ведь бывал там… Может, ты его знаешь. Его тоже звали Ансельмо, Ансельмо Гасуль. Это довольно редкое имя.