Замок спящей красавицы - [2]

— Посмотри! — крикнул Бернар.

Я безропотно встал.

— Уже Лион.

Наш состав прополз мимо военного эшелона и теперь медленно катился в промозглой тьме. Звуки уносились вдаль, отражаясь от насыпи слабым эхом.

— Нам надо добраться до бульвара Жана Жореса, — объяснял Бернар.

Я до тонкости изучил интонации его голоса, и мне несложно было догадаться о переполнявшей его радости.

— Жервэ, — продолжал он, — кроме шуток, ты ведь пойдешь со мной, правда?

— И не подумаю.

— Послушай, голова садовая, я же тебя знаю. Да ты попадешь к ним в лапы еще до рассвета!

— Я, конечно, не такой шустрый, как ты, но, уверяю тебя, сумею выкрутиться.

— Послушай, Жервэ, сейчас не время…

И я вынужден был в очередной раз выслушать проповедь. Но я пропускал его слова мимо ушей, думая об Элен, находившейся уже так близко. По правде говоря, я не переставал думать об этой женщине с того самого момента, когда Бернар рассказал мне о ней впервые.

Элен Мадинье была солдатской «крестной» Бернара. Одной из тысяч. Так что Бернару вполне могла попасться какая-нибудь добренькая дурочка. Но нет! Даже здесь фортуна его не подвела. В этой лотерее писем от «крестных» ему достался выигрышный билет: Элен оказалась тонкой, мягкой, образованной. Я знал это, потому что Бернар заставлял меня читать все ее послания. А когда он писал Элен ответ, то справлялся у меня по поводу каждого слова. «А ты бы здесь как написал? А так можно сказать?» — то и дело спрашивал он. Бедняга Бернар! Как он страдал от своей необразованности и до чего боялся выглядеть смешным! Он и был смешон, однако я не мог послать его к черту. Иногда он уводил меня за бараки, чтобы хоть какое-то время не слышать казарменной ругани, склок и перебранки заключенных.

— Это очень деликатный вопрос, — бормотал он. — Да, я неплохо зарабатываю, согласен. Но я не принадлежу к ее кругу и хорошо понимаю это. Ей больше подошел бы такой человек, как ты: музыкант, ну и все прочее. Я хотел бы дать ей понять, что люблю ее… Вот ты, как бы ты это выразил?

— Я бы просто взял и признался ей в своих чувствах.

— Но мне хочется, чтобы это выглядело красиво.

— Знаешь, любовь скорее выглядит гротескно.

Я был уверен, что этими словами выведу его из себя. И он уходил, пиная на ходу сугробы, но стоило ему увидеть меня за штопкой одежды или стиркой белья, как он тут же принимался за свое:

— Давай сюда, неженка! Чему вас только учат в ваших школах!

Он обладал настоящим талантом к выживанию, и ему не было равных в искусстве превращения консервных банок, картонных ящиков и разбросанного по всему бараку хлама в предметы первой необходимости. Как только его гнев проходил, он тут же начинал увиваться вокруг меня.

— Опять об Элен?

— Только один маленький совет, — умолял он. — В своем последнем письме она…

Так Элен стала каким-то наваждением для нас обоих. Сколько раз Бернар показывал мне плохонькую карточку, которую она прислала перед самым поражением, — с каждым днем фотография все больше салилась в его бумажнике. Прижавшись друг к другу, мы подолгу разглядывали размытое, нечеткое изображение — белое лицо, волосы, стянутые в узел на затылке. Ее темные глаза не выражали ничего, кроме скуки, вызванной, несомненно, необходимостью позировать перед фотоаппаратом, однако нам они казались то нежными, то таинственными, то беспокойными, то томными. «Мне кажется, она высокая, — заключал Бернар, — похожа на учительницу, но не слишком».

Для Бернара существовало лишь три типа женщин: шлюхи, затем шли «учительницы», то есть серьезные женщины, не терпящие никаких вольностей в обхождении, и наконец дамы высшего света, к ним он относил как кинозвезд, так и принцесс. Строя всевозможные планы, он уже продавал свой лесопильный завод и покупал другое предприятие в Лионе; правда, Бернар еще точно не знал, какое именно: все будет зависеть от вкуса Элен.

— Судя по кварталу, где она живет, у нее должно быть значительное состояние. В квартале д’Эней проживают в основном ревностные католики, а квартиры там великолепные. Кругом шелка и все такое прочее!

В шутку (а кто знает, быть может, из ревности) я постоянно возражал ему, однако он уже все продумал: да, в случае необходимости он пойдет на мессу; да, он будет терпимо относиться к семье Элен, тем более что она не столь уж многочисленна, да… Но вдруг, становясь пунцовым, он взрывался: «В конце концов, я не собираюсь милостыню выпрашивать! Да я, может быть, богаче их, слышишь? А когда получу наследство дяди, то смогу купить не только их дом, но и всю улицу с потрохами, если мне приспичит».

Я с серьезным видом продолжал настаивать на своем:

— Ты напрасно вбил себе это в голову… Вообразил, что она тебя любит, однако и сам в этом не уверен. До нее даже не дошли твои фотографии. А то, что она пишет такие милые письма, — ну, так это ее долг. Ты ведь несчастный пленный, и она подбадривает тебя…

Бернар размышлял:

— Элен пишет, что много думает обо мне. А она не из тех, кто лжет. И потом, зачем ей расспрашивать о моей жизни, привычках, вкусах? Разве не ясно?

Все же мои намеки возымели свое действие, и Бернар — человек, привыкший к принятию мгновенных решений, — начал испытывать неуверенность. Очень осторожно он дал понять Элен, что, возможно, ему вскоре представится случай повидать ее и что ему все сложнее переносить разлуку. Тут я сразу смекнул, к чему он клонит, поскольку именно мне приходилось, как он наивно выражался, «немного приукрашивать его прозу». И вот однажды морозным январским утром, когда мы возвращались с работ, он открыл мне свой план: