— Умоляю, Фернан, перестань метаться по комнате!
Равинель остановился у окна, отдернул штору. Туман сгущался. Он был совсем желтый вокруг фонарей на пристани и зеленоватый — под рожками, освещавшими улицу. То он собирался в густые, тяжелые клубы, то обращался в блестящие капли моросящего дождя. В разрывах тумана смутно проглядывала носовая часть грузового судна «Смолен» с освещенными иллюминаторами. До слуха Равинеля донеслись обрывки музыки: на судне играл патефон. Именно патефон, потому что каждая мелодия звучала около трех минут. Затем наступала короткая пауза: верно, переворачивали пластинку. И снова музыка.
— Н-да, рискованно, — заметил Равинель. — А вдруг с судна увидят, как Мирей сюда войдет?
— Скажешь тоже! — возмутилась Люсьена. — Уж она-то примет все меры предосторожности. И потом, это ведь иностранцы! Что они смогут рассказать?
Равинель протер запотевшее от дыхания стекло. Взглянув поверх ограды палисадника, он увидел слева пунктир бледных огоньков и причудливые созвездия — словно узорчатое пламя горящих в глубине храма свечек смешалось с зеленым светом фосфоресцирующих светлячков. Он без труда узнал изгиб набережной Фосс, семафор старого вокзала Биржи, сигнальный фонарь, подвешенный на цепях, преграждающих ночью въезд на паром, и прожектора, освещающие места швартовки «Канталя», «Кассара» и «Смолена». Справа протянулась набережная Эрнеста Рено. Мутный свет газового рожка уныло падал на рельсы и мокрую мостовую. На борту «Смолена» патефон наигрывал венские вальсы.
— Может, она хоть до угла на такси доедет? — предположила Люсьена.
Равинель поправил штору и обернулся.
— Вряд ли, она привыкла на всем экономить, — пробурчал он.
И снова молчание. И снова Равинель принялся расхаживать по комнате. Одиннадцать шагов от окна до двери и обратно. Люсьена маникюрила ногти и время от времени поднимала руку к свету, внимательно, словно невесть какую драгоценность, рассматривая ее. Сама она не сняла пальто, зато его заставила расстегнуть воротничок и снять галстук, надеть домашний халат, обуться в шлепанцы. «Ты только что вошел. Ты устал. Ты устраиваешься поуютнее и сейчас примешься за ужин. Понял?»
Он понял… Он хорошо все понял. Даже слишком хорошо. Люсьена все предусмотрела. Он хотел было достать из буфета скатерть…
— Никакой скатерти. Ты один. Ты ешь на скорую руку, прямо на клеенке, — раздался ее хрипловатый, властный голос.
Она сама поставила ему прибор. Швырнула между бутылкой вина и графином кусок ветчины прямо в обертке. На коробку с камамбером положила апельсин.
«Прелестный натюрморт», — промелькнуло у Равинеля в голове. У него вдруг вспотели ладони, тело напряглось, он так и застыл.
— Чего-то не хватает, — задумчиво протянула Люсьена. — Значит, так. Ты переоделся. Ты собираешься ужинать… Один… Приемника у тебя нет… Ага! Все ясно! Ты будешь просматривать заказы за истекший день. Словом, все как обычно!
— Но, уверяю тебя…
— Дай-ка мне свою салфетку!
Она разбросала по краю стола отпечатанные на машинке бланки с изображением фирменного знака — удочка и сачок, скрещенные, как рапиры: «„Блаш и Люеде“, 145, бульвар Мажанта, Париж».
Было двадцать минут девятого. Равинель мог бы перечислить все, что делал с восьми часов, буквально по минутам. Сначала он внимательно осмотрел ванную и убедился, что все в исправности и никаких подвохов тут не будет. Фернан даже хотел наполнить ванну заранее. Но Люсьена не позволила.
— Посуди сам. Ей захочется все осмотреть. Она обязательно заинтересуется, почему в ванне вода…
Не хватало только поссориться! Люсьена была не в духе. При всем ее хладнокровии чувствовалось, что она напряжена и взволнована.
— Будто ты ее не изучил… За пять-то лет, бедный мой Фернан.
То-то и оно — он вовсе не был уверен, что изучил свою жену. Женщина! С ней обедаешь, с ней спишь. По воскресеньям водишь ее в кино. Откладываешь деньги, чтобы купить загородный домик. Здравствуй, Фернан! Здравствуй, Мирей! У нее свежие губы и маленькие веснушки вокруг носа. Их замечаешь только тогда, когда целуешься. Она совсем легонькая, эта Мирей. Худенькая, но крепкая. Нервная. Милая, заурядная маленькая женщина. Почему он на ней женился? Да разве знаешь, почему женишься? Просто время подоспело. Стукнуло тридцать три. Устал от гостиниц и закусочных. Что веселого в жизни коммивояжера? Четыре дня на неделе в разъездах. Только и радости, что вернуться в субботу в свой домик в Ангиане и встретить улыбку Мирей, склонившейся над шитьем на кухне.
От двери до окна одиннадцать шагов. Иллюминаторы «Смолена», три золотых диска, опускались все ниже — наступал отлив. Медленно тащился товарняк из Шантонне. Вздрагивали колеса на стыках рельсов, блестящие, мокрые крыши вагонов плавно проплывали мимо семафора. Старый немецкий пульман с будкой тормозного проводника последним ушел в ночь, мигнув красными огоньками на буферах. И снова послышались звуки патефона.
Без четверти девять они выпили для храбрости по рюмке коньяку. Равинель уже разулся, надел старый халат, прожженный спереди трубкой. Люсьена накрыла на стол. Разговор не клеился. В девять шестнадцать прошла дрезина из Ренна, по потолку в столовой забегали световые блики, и долго слышался четкий перестук колес.
