Замки детства - [9]

никто не отходил от старой усадьбы дальше, чем на тысячу шагов. Вот дядя поехал строить Суэцкий канал с сачком для бабочек и шелковым платком на макушке, потом вернулся назад, но уже чуть помешавшийся. Мирно жили в гостиных, похожих на широкие обитые бархатом кресла; всерьез думали, что жизнь человеческая — важная штука; сидя на садовых террасах, на стульях, плетенных кольчужными петлями, или перед палаткой рядом с Фердинандом де Лессепсом с сачком для бабочек на коленях, или у мадам Анженеза в гостиной с зеленой плесенью на тканых обоях, или на обвитом плющом подвесном мосту замка де Коттен, или под суровыми елями Грас, или под зонтиками от солнца, покрытыми слоем угольной пыли, как Эмили Фево и ее мать, наблюдавшие, нахмурив густые брови, кавалькаду в Крезо — придавали огромное значение своим столь призрачным лицам, которые только что появившаяся фотография уже запечатлевала для вечности; нелепо, столько усилий требовалось, чтобы потом узнать себя среди других родственников! а уж после смерти различия и вовсе стираются; одни и те же дядюшки и тетушки заполнили красные бархатные альбомы Анженеза, альбом де Буверо с деревянной, покрашенной розовой краской обложкой, большой складной альбом, который мадам Луи Ларош ставила на пушистый ковер гостиной в Грас, его золотые корешки напоминали ряд органных труб; толпы родственников, похожих друг на друга, как китайцы, уже добрались на Дальний Восток к мертвецам. Никто на крестинах не был столь уверен в себе, как Матильда, жена пастора. «Курица со сморчками отменная, великолепная», — хвалил курицу доктор, он всегда употреблял избыточные эпитеты, боясь, что похвалу сочтут недостаточной. Он пососал ус и улыбнулся пастору, сидевшему напротив, но пастор, происходивший из семейства почти аристократического, строго взглянул на него и поправил на детской голове изящный шотландский колпак. Он наклонился к своей соседке Элизе, протягивавшей стакан; наклоненный графин заиграл куплет из Водуазец, встает новый день; это был подарок Адольфа. Анженеза побледнели. «Как мило», — произнесла, наконец, Эмили Фево. «Да, очень мило! у нас во Франции таких вещиц нет, — снисходительно продолжила она. — Вот только что на вокзале я не смогла удержаться и, ожидая Бембе с повозкой, опустила два су в музыкальную шкатулку». Адольф нащупал коленку Эмили под серым платьем и положил на нее руку; на краю садовой террасы, за кладбищем, садилось солнце.

IV.

В воздушных слоях вновь возникла враждебность, один ветер задул с океана, другой с полюса, обед по случаю крестин, проходивший спокойно и тихо, словно под водолазным колоколом, утратил свою безмятежность; медная лампа тихонько качалась на дереве в саду, Эмили Фево, накинув на плечи кружевную шаль, нахмурила густые брови, как будто опять под зонтиком, покрытым слоем черной пыли, смотрела вместе с чопорной безмолвной матерью кавалькаду в Крезо. Четыре часа: Селестина подала розовые персики на сером оловянном блюде. День, весело занявшийся за Дан-де-Жаман{26} и поначалу довольный собой, достиг сорока градусов от зенита и понял, что не всем пришелся по вкусу: больные, а также разочаровавшиеся в любви проклинают его. Медная лампа тихонько покачивалась на дереве в саду. Момент прощания с Галсвинтой, когда тяжелая лампа, снятая с ветки, упала на дорожку аллеи, но не разбилась, а погрузилась в землю, еще не настал; разорение, старость, отъезд из родного дома бродили где-то на другом конце света; каждое утро солнце поднималось из-за Дан-де-Жаман и озаряло радостный день; старый Бембе срезал увядшие розы, запряг серую в яблоках лошадь в пахнувшую лаком повозку и удар кнутом! спустился в город за анисовыми булочками к десерту на крестины; роды протекали долго и сложно, акушерка, разбуженная среди ночи в своем доме с внешней лестницей, украшенной цветущей геранью — как жаль, что кухня без окон — закутавшись в плащ из черной плотной шерсти, плюхнулась в повозку старого Бембе; они пересекли уснувший Виш; одно окошко слабо светилось, в проеме появился человек в ночном ситцевом колпаке и перегнулся через подоконник, загораживая свечу ладонью; это был мельник из Верне, который каждую осень колол для них орехи; он страдал бессонницей; старый Бембе махнул кнутом, но мельник его не узнал и еще мгновение оставался у окна, защищая пламя от июльского ветра и всматриваясь в непроглядную ночь. С девяти часов вечера, с начала схваток Эжен сидел в кресле у огня и читал последнюю книгу Урбана Оливье{27}; он надел шерстяной жилет и время от времени помешивал угли в камине, где догорало дубовое полено из Буа-де-Шен. Его жена лежала в комнате, — раньше здесь жила Мария-Луиза{28}, любовавшаяся отражением Монблана в зеркале трюмо, — и между схватками слышала шелест переворачиваемой страницы. Старая Анженеза ходила взад-вперед, белый пол с коричневыми вставками-крестами скрипел под ногами, от ее огромного вышитого платка по всему дому распространялся запах фиалок. Хор лягушек закончил выступление в овальном пруду на третьей нижней террасе, сквозь туман доносилось приглушенное воркование голубей, сообщавших о рассвете и освобождении. В саду продолжали выпивать и закусывать, малышка Маргарита запищала в колыбельке, как котенок; мать поспешно встала и, прихватив обеими руками серые юбки, поднялась на крыльцо, расшатанные каменные ступени отозвались низким колокольным звоном. Адольф решился пошутить; но Эмили Фево в краску не вогнать, такая же толстокожая, как и мадам Луи Ларош, в этот момент восседавшая на диване в гостиной в Грас. Навещавший ее деверь Джемс вдруг встрепенулся: «Извините меня, — сказал он, быстро, как белый кролик, вынимая часы, — Боже мой! Боже мой! я опаздываю; я же должен целовать руку Шаха!» Он шел по дорожке, ступать по гравию в изящных, облегающих ступню, как перчатка, ботинках, сплошное мученье, приподнимая левой рукой темно-русую бородку и вперяя угрюмый взгляд антрацитовых глаз на круглые бледно-сиреневые, голубые, медно-зеленые, бронзово-оранжевые шапки гортензий, растущих в тени; потом молча взял вожжи из рук почтительного Луи Бембе. Легкая повозка катилась со скоростью двенадцать километров в час между лозами с тяжелыми кистями бледно-зеленого винограда, зреющего под солнечными лучами и медленно приобретающего прозрачность; возможно, дотянем до ста тысяч литров. Джемс Ларош что-то отрывисто и недовольно пробормотал, подобную манеру общения со слугами он перенял во дворцах. Надо ли приезжать за Мсье и во сколько? Здесь Джемс вынужден был вернуться к членораздельной речи; ответ его, впрочем, не был пространным. Да, пусть Луи приедет на вокзал в одиннадцать вечера; если он будет еще в поезде… О! вот бы Шах заметил его среди прочих гостей. И Джемс предался одной из своих самых сокровенных грез. Его высокая полная невеста вышла из поезда на городской вокзал; несколько дней она собиралась провести у кузенов, которые всегда после полудня прогуливались в низкой коляске, изучали прохожих и обменивались короткими репликами. Желтые ботильоны, из-под пышных юбок выглядывали только их острые мыски, страшно жали; в руках она держала широкую шляпу, под мышкой предательски расплылось пятно от пота; кстати, гувернантка никогда не позволяла ей класть ногу на ногу, поэтому у Клотильды, слава Богу, не было варикоза. В замке с тремя террасами старика Годанса Де Зеевиса она получила прекрасное воспитание; по вечерам жених уходил в деревенскую харчевню, а гувернантка спускалась с Клотильдой на третью Террасу и у грота нюхала красные усеянным мелкими блошками лилии, пока мадмуазель томно обмахивала большим вышитым платком мокрый полумесяц под мышкой. Иногда старый Годанс де Зеевис приглашал к столу фермеров-арендаторов, его жена поджимала губы и выносила для них, как для кошек, отдельную посуду.