Замки детства - [8]
«Где заночуете, кузен Эмиль?» — каждую весну бедная богатая Элиза, задавала этот вопрос.
«Да… собственно здесь», — отвечал Адольф, кивая русой бородой.
Густалов тут же представил, как отправится в путь с пасхальным яйцом-матрешкой, деревянным яблоком с шестью воткнутыми десертными ножами и соломенным чучелом собаки.
«У тебя же найдется для него угол, а барахло — в кладовку на чердаке, а, Эмиль?» — повторял Адольф, похлопывая Шано по пухлому плечику.
«Но где?»
«Где хочешь, места в доме полно…»
Она вдруг вспомнила, что, да, действительно, есть диван во второй мансарде, предназначенной для грязного белья…
«Но мне надо куда-нибудь убрать стирку».
«За чем же дело стало».
Элиза никогда не приняла бы Густалова, которого Адольф притащил в дом однажды вечером после партии в карты; и быстро согласилась, только потому, что накануне, освещение оказалось выигрышным: она заметила отражение в стеклянной двери, отделявшей комнаты первого этажа от тамбура — в те времена в дома входили через тамбур — и нашла себя менее некрасивой, чем обычно. После десерта Элиза встала из-за стола, бесчисленные юбки зашелестели и опали; свекровь с бюстом, похожим на криво растущий кактус, пошла следом за ней в гостиную и уселась там на носовой платок. Адольф быстрым точным движением отрезал сигару, мельком вспомнил еврея, с которым познакомился на военной службе, откинулся в кресле и принял мужественный вид: задрал подбородок, а тот потащил за собой верную спутницу, русую бороду. «Какой чудесный дом, чудесный; всякий раз, как я его вижу, он кажется мне все чудесней!» Шано даже ручки потер. Густалов, спрятавшись в глубине комнаты за пальмой в кадке, украдкой ковырял в зубах; жаркое из говядины прочнее всего застревает в дуплах; надо было, конечно, подлечиться у шарлатана, приезжавшего в поместье раз в год на смену сапожнику и портному. Шарлатан выпивал несметное количество чашек чая, пользовал князя, кричавшего: «Матерь Божья! хватит!» и княгиню, которая с трудом, как Эмиль, соединяла пухлые белые ручки; чем ниже спускался шарлатан по иерархической лестнице, тем больше зубов вырывал, упирая ногу в валенке в стоящее рядом кресло, и капли пота катились по его треугольному лицу. Старая няня, ворча, вытирала кровь с пола и пинала князевых бастардов. Разразилась гроза, но вскоре небо прояснилось и заголубело, его края подпирали тяжелые бронзово-золотые головы колосьев.
«Да, дом удобный. Несколько далековато от города, пожалуй, но я люблю это место; я ведь выросла в деревне; у моих родителей было большое поместье, хозяйский дом, виноградники».
Сумасшедшая расхохоталась и резко выдернула из-под себя носовой платок.
«Эмиль останется здесь, в чулане; я уберу оттуда ваш виноград», — прибавила Элиза, обернувшись к свекрови.
Год выдался плохой, и гроздья, медленно высыхавшие, как положено благородному винограду, в кладовой на чердаке, были не такими золотистыми, как обычно. Успокоенный Густалов заснул в мансарде, на обоях которой были отпечатаны лесные орешки; первое время он вскакивал среди ночи, ему мерещилось, что, как в России, в подножье кровати стоит незнакомец; единственная рубаха сушилась у окна; он сам чистил свою обувь и, не зная того, подражал Толстому, пряча в сапоги письма, приходившие когда по семь, когда по четырнадцать штук на дню, Элиза очень любопытничала; ничто так не способствует любопытству как личное несчастье. Она гуляла по саду, разглядывала звезды, окутанные вуалью тумана; шум бурного потока Арва мало по малу усмирял грозу в ее сердце: в своих страданиях она была не одинока! Река падала с плато в ущелье и с яростью ворочала камни на своем пути, полном препятствий; сюда неслись воды горных ледников; но так высоко, к ледникам, мысль Элизы не устремлялась; она не могла представить ни Арв времен сотворения мира, ни табуны белых от пены коней, вырывавшихся из ледяных ворот; у нее были только крошечные ботильоны на высоких каблуках, в которых чувствовались все камни на дороге. Рядом с родительским домом, на земляной насыпи, откуда еще три или четыре виллы смотрят на вытянутое озеро и на Монблан, где вечным сном спит заблудившийся возлюбленный всех женщин, совсем близко, буквально на расстоянии выстрела, возвышается башня замка де Коттен и подвесной мост, обвитый плющом; там в гамачке качается без устали ветхозаветная мадмуазель. Элиза с братом часто инсценировали афоризмы Леклерка{22}: «С медом съедаешь гораздо больше мух, чем с уксусом». Ее будущая золовка с маленьким тонким личиком играла героиню, которой доставались мухи с медом. Ветхозаветная мадмуазель роняла варенье на пышную грудь, приподнятую корсетом с тысячью планочек из китового уса. Отец Гиацинт Луазон, играя в крокет, забывал, что на нем нет больше сутаны, воинственно шагая за шарами, он поднимал полы до колена, как Боссюэ{23}. Однажды решили встретить восход солнца на горе Доль{24}; нагрузили короба паштетами, бутылями, курятиной, мороженым; в шарабан, запряженный парой серых в яблоках лошадей, уселись отец Гиацинт, его невеста американка, Элиза, Эжен и Галсвинта с маленьким личиком, на котором время не нашло места для отметин — это у других есть лишние поверхности: пухлые щеки и бесполезные вытянутые подбородки. Поднимались, по спирали огибая гору, прошли виноградники Ларошей, потом виноградники Анженеза, потом приют для стариков, видневшийся на краю виноградников; выше, за деревнями, чьи крыши на фоне елей казались еще краснее, начинался настоящий лес, выстроивший до Базеля стволы цвета коринфского вина и перекатывающий в зеленых волнах белые остовы облаков. Бесстыжая американка охала и ахала, демонстрировала зубы, дантист, цилиндр на голове, флажок со звездами в петлице, знатный рыбак ледяных американских озер, запломбировал ей дырки золотом; у нас страна победнее, и пломбы ставят из непрочного цемента. Томные дамы, придавив тяжелыми грудями перила балюстрады, склонились над маленьким караваном, удалявшимся с альпенштоками, покрывалами, на макушках тонкие шелковые платки, похожие на те, что носил дядя Альфонс, когда работал инженером на Суэцком канале, и Фердинанд де Лессепс наливал ему абсент, они до того неподвижно сидели перед палаткой с сачками для бабочек на выпуклых коленях, что можно было догадаться обо всех тайных движениях их душ. Камни на дороге, сначала крошечные и незаметные, становились все острее, солнце жарче, тропинка круче, отдых в гостиных, обитых красным бархатом желаннее. Внизу у их ног качалась в гамаке ветхозаветная веселая мадмуазель, размером с булавку. Американка плюхнулась под сосну прямо на мухомор. Теперь они находились на высоте восемьсот метров над уровнем моря, здесь ракушки уже не соберешь; красно-коричневые, цвета коринфского вина, стволы попадались все реже, Галсвинта невесомо ступала по каменистой дороге, то листочек, то пустая в коричневую и белую крапинку раковина улитки на мгновение цеплялись за подол серого платья. Обессилевшие женщины, разложив кругами юбки, расселись на пастбище, между серыми глыбами и лужами коровьего навоза. Мужчины наклонились над железным столом-картой и дружно искали главные вершины центрального массива, сердца Европы, пупа земли. Джемс Бембе (родившийся на две недели позже Джемса Лароша и названный в его честь) разворачивал жаренные куриные тушки и немного подтаявшее мороженное; Джемс сеял черные звезды в пыль на следы Галсвинты. За брюками и желтыми ботинками женщины видели деревни в низине, скрытой легкой дымкой, и озеро; на другой стороне устремлялись в бесконечную лазурь горы, туда уж точно никогда не добраться. Время проводили на террасах, в тени лип, прогуливались немножко до пруда или вдоль шпалерной решетки, прогнувшейся под ветками персиковых деревьев, или ходили к ветхозаветной мадмуазель в гамаке, или в день благотворительного базара в приют для стариков; Джемс Ларош приезжал с невестой — она пришпиливала огромную шляпу к растрепавшемуся шиньону, справа под мышкой у нее расплывалось мокрое пятно; чтобы спуститься в город, всего какие-то пол-лье, Луи Бембе, отец пастушка, впрягал в желтую бричку серых в яблоках лошадей. Флюгер на коньке крыши попеременно указывал четыре главные стороны света; напрасно: ни когда дул жу, или ветер с озера, или северный бриз, или биза
