Заметки на полях - [29]

— Рыбин — тебе п**дец, ты в курсе, да? Тебе, Игнатьев, кстати, тоже.

Они обернулись. На лицах было написано вулканическое недоумение. Не полагалось мне сейчас так разговаривать. Наверное, плакать надо было. А мне хрена плакать-то? Я в двадцать восемь лет спьяну толпу панков петухами обозвал, вот там было — да. Они мне даже не дали пояснить шутку со значением слова «punk». Без чувства юмора, в общем, ребята оказались.

— Чё ты сказал? — Это Коля пискнул.

Я, кряхтя, встал. Больно, блин. Ну и поваляли меня неплохо, шмотки стирать придётся. Ах ты ж, бл*дь, куртку порвали. Вот уроды!

— Дебилы! — проворчал я и сплюнул. Красным сплюнул. Всё-таки по морде прилетело не единожды. — Вы вообще не шарите, да? Я психопат, нестабильный, к мозгоправу катаюсь, чуть в окно не прыгнул. Нашли время сводить счёты! Сейчас я приду домой, и с меня спросят. Если вы наивно полагаете, что я с радостью е**ну себе на тарелку новую порцию говна — подумайте ещё раз. Рыбин, Игнатьев и какой-то ещё один хрен… В общем, вы за это будете отвечать.

— Да я тебя… — Коля рванулся ко мне, но Рыбин его придержал за плечо. Сам шагнул вперёд, сунул руку в карман.

— Слышь, я не понял, — понизив голос, сказал он. — Ты чё, красный, что ли?

«Красными» у нас называли тех негодяев, которые доносили на тех, от кого получали п**ды. Откуда пошло — понятия не имею. Может, от коммунистов.

— Надо было сразу такими вещами интересоваться, — развёл я руками. — Подойти и спросить: «Сёма, а вот если мы тебя отп**дим, ты напишешь на нас заявление? Нас папы и мамы за это ремнями отхерачат по жопам?». А я бы сказал: «Ну разумеется, а как может быть иначе!». Что ты на меня смотришь так, будто сейчас обсерешься, Рыба? Бери пример с Гриши — вот пацан правильно вопросы решает. Ни одного удара, а на целых две недели мне жизнь испортил. Цивилизованно надо, а не вот это вот всё. — Тут я опять сплюнул кровью и сматерился. — Хоть бы рожу не трогали, дауньё безмозглое. Бить не умеют, разговаривать не умеют, убивать боятся… На кой хер вы вообще живёте, недоделки?

Тут Рыба вынул из кармана нож-«бабочку» и ловким движением его раскрыл. Волнистое лезвие хищно уставилось мне в живот.

— Я тебя сейчас похороню тут, слышь, — прошипел он.

— Другой разговор. — Я рванул молнию на куртке, широко развёл полы в стороны и шагнул навстречу. — Сердце слева. Между рёбрами смекнёшь, куда бить? Ударишь в живот — я сразу не сдохну. Ты перессышься, как сучка, и убежишь, а я доползу до ближайшего телефона и позвоню ни х*я не в скорую, а твоему будущему арендодателю.

Тут я блефовал. Потому что, чисто гипотетически, Рыба мог ударить мне в печень, и тут уж я никуда не поползу. Хорошо, если под себя навалить успею заживо.

Моя стратегия отработала на две трети. Игнатьев и безымянный гопник струхнули, поняв, что переговоры зашли слишком далеко.

— Рыба, слышь, ну его на фиг, — промямлил безымянный.

А вот Рыба… Нечасто мне приходилось встречать таких. Глядя ему в глаза, я понимал, что этот ублюдыш ни перед чем не остановится. Я все его ходки уже сейчас мог ему предсказать. Нет, это не пацан, играющий во взрослые разборки, это — самая настоящая отморозь, уголовник. И вряд ли за Игнатьева он вписался просто так, по-братски — Игнатьев был совсем другого разлива. Либо он ему заплатил, либо… Либо заплатит.

Рыбьи глаза медленно налились кровью. Мне сделалось немного страшно, но где-то в глубине души зародилось и расправило крылья сладкое чувство: «Наплевать». Эта волшебная птица-наплевать радостно полетела навстречу солнцу, напевая свою незатейливую песенку. Я уже мёртв. Этого не отменить и не изменить. И, если уж у живых есть такое дерьмо, как «танатос», то у меня оно проявляется во сто крат ярче. Я всегда буду рваться туда, на ту сторону, куда меня не пустили, завернули на полпути, вновь швырнув обратно. Так же, как не пускали и швыряли всю жизнь.

Рыба отвёл назад руку с ножом.

— П**дец тебе, сука, — сказал он.

Я улыбнулся, стоя в позе террориста, демонстрирующего развешанную на нём взрывчатку. Ну… Свершись, правосудие!

И правосудие свершилось. Musor ex machina — вот как я потом это обозвал. Потому что на голову Рыбе вдруг посыпался целый дождь из картофельных очисток, фантиков от конфет, консервных банок и прочего говна, которое мы обычно, не вдаваясь в подробности, именуем мусором.

Рыба далеко не сразу осознал происходящее. Когда он втянул голову в плечи и попытался посмотреть вверх, было уже немножко поздно — в рожу ему полетело прицельно пущенное ведро. Нет, не пластиковое гомосячье ведёрко из будущего. А настоящее суровое железное ведро, к тому же тронутое антуражем ржавчины.

— Беги! — заорал Гоша, стоявший на верхней площадке бункера.

Раздался железный звук удара. Рыба сложился, как оригами, по которому хлопнули ладонью. Игнатьев и безымянный хрен, абсолютно деморализованные, стояли на месте. А Гоша, вскочив на перила, прыгнул…

Наверное, он имел в виду трюк в духе голливудских боевиков. Рядом с бункером росло дерево, и Гоша попытался в него вцепиться. Но он облажался сразу по двум пунктам. Во-первых, хряпнулся в дерево рожей и всем телом, что отняло у него драгоценное мгновение. Когда это мгновение прошло, вцепляться было уже поздно — началось падение, надо было уже сгруппироваться. Но Гоша попробовал вцепиться, и я непроизвольно зашипел, представив, как кора обдирает ему кожу на ладонях до мяса. Надолго его не хватило. Он с криком повалился на землю, да так там и остался, вяло подёргиваясь. Спаситель херов… А я — «беги», конечно. Сто очков Гриффиндору.