Заметки на полях - [30]

Рыба поднимался, ошалело вертя головой. Нож лежал в полушаге от меня. Я сделал этот полушаг, подобрал «бабочку». Подобрал ведро, перевернул и с размаху набросил Рыбе на бошку, потом от души пнул по нему — туда, где должно было быть лицо. Ботинки на мне были хорошие, с жёсткой подошвой. Из ведра раздался сдавленный вой, Рыба полетел обратно на спину.

Я поднял взгляд на двух оставшихся, показал им нож и негромко сказал:

— Исчезли.

Они и исчезли. Настоящие друзья, братаны по жизни.

Был небольшой соблазн выпотрошить Рыбу и загреметь уже серьёзно, потестить тёмную сторону жизни, но я сложил нож, сунул его в карман и отправился поднимать Гошу.

— Ты как там оказался, герой-мусорщик? — вздохнул я, когда поднял его и увидел, что вся правая половина лица Гоши превратилась в сплошную царапину от коры.

— Я мусор выносил, — шмыгнул он носом. — А тут вы…

— Идти можешь?

Он шагнул и тут же чуть не упал.

— Нога…

— Руку давай. — Я закинул его руку себе на плечо, и мы поковыляли к его дому. Бетонному. Двухэтажному. — Эх, Гоша…

— А чего?

— Да ничего. Отважный ты пацан, вот что. И чего тебе девки до двадцати лет давать не будут?..

17

Дома у Гоши было спокойно и тихо. Домашних животных породы «родители» не было — они где-то работали. Была только одна полупарализованная бабка, которая, сколько я себя помнил, лежала на диване и должна была умереть через год-другой.

— Гоша? — крикнула она из комнаты, пока мы разувались. — Ты?

Всегда она так кричала, таким вот перепуганным голосом, как будто всё ждала, что придут грабители вместо Гоши и изнасилуют.

— Я, баб, — буркнул в ответ Гоша и поплёлся в ванную. — Сёмка со мной.

Я топтался в прихожей. Не нравилось мне здесь. Вот совсем. Этот затхлый старческий запах, смешавшийся с запахом чужого жилища. Эти обои, отстающие от стен. Эти плетёные выцветшие половички, как в дачном домике. Нищета Гошиного семейства меня угнетала…

Нет, я не ханжа и не сноб — когда-нибудь запомню, что эти слова обозначают, — но бедность бедности рознь. К одним людям приходишь, и там — голые стены, матрас на полу. А ощущение такое: ну, живёт себе человек и не парится, не надо ему ничего больше. А вот тут… Вроде и вещи всякие есть, и уют создавать люди пытаются, а всё одно — неприятно. Как будто каждый кубический сантиметр пространства кричит: «Смотри, как мы стараемся выглядеть достойно!». От этих вот стараний и тошно делается.

Бедность — это, наверное, состояние души в первую очередь. А ведь если разобраться, то вряд ли Гошина семья беднее моей. У него хоть двое родителей вкалывают, а у меня — одна мать.

Из ванной слышался шум воды. Гоша пытался смыть с лица следы встречи с деревом. Попытка была заведомо обречена на неудачу, но каждый подросток в мире обречён повторять попытки. Нет, увы: разбитая рожа за час в норму не придёт. И за день не придёт. За две недели моего изгнания, кстати, вполне себе придёт, но вот беда — у меня утром свидание с Катей. А перед тем — встреча с мамой. И попробуй маме после всего этого обоснуй необходимость выйти из дома около восьми утра…

Бабка закашлялась. Я прошёл в комнату исключительно из вежливости. Как-никак, я уже был введён в сей дом и представлен его обитателям, а значит, при очередном визите игнорить бабку было бы невежливо.

— Здрасьте, — сказал я, остановившись в проёме.

Бабка лежала к проёму головой, а к телевизору лицом, и ей пришлось вывернуть шею, чтобы на меня посмотреть. Я улыбнулся…

— Батюшки. Кто ж это тебя так разукрасил-то?

— Да всё как всегда: упал.

— Много раз падал-то?

— Ну, так…

— Пьяный, никак, был?

— Не, бабуль. Стоял там, где пили.

Бабка сипло рассмеялась. Надо же, как легко мы с ней общий язык нашли.

— Это ты, Сём, правильно. Вот в мои времена, помню, мальчишки чуть не каждый день дрались в школе. И хоть бы кто слово сказал. А нынче… В глаз кому-то дадут — так и на весь посёлок новость.

— Это вы про Гришу, наверное? — спросил я.

— Ну, там у вас какого-то помяли вроде.

— Ага, было. Ну, это я его. А нынче, видите, воздалось. Господь не дремлет.

Бабуля оторвала взгляд от старенького телевизора, с помехами и мучениями демонстрировавшего «Гваделупе», или ещё какую мексиканскую хрень. Посмотрела на меня подозрительно.

— А ты кто такой? — вдруг посуровевшим голосом спросила она меня.

Меня пот прошиб от этого голоса и взгляда. Рехнулась бабка, что ли? Так не помню такого. Вроде до конца в себе была.

— Вы чего, бабуль? Это ж я. Сёма. Одноклассник Гоши. Друг его.

— Ты не Сёма! — отрезала бабка и попыталась привстать, будто забыв, что тело её не слушается, что её слушается только пульт от телевизора.

От страха меня разобрала злость. Я дёрнул плечами и сказал:

— Ну, тогда хер знает.

Я попытался смотреть в телевизор, скрывая постыдную дрожь в коленях. А бабка сверлила меня взглядом с минуту, не меньше. Потом вдруг тихо так прошептала:

— А как там, Сёмочка? Страшно?

Я медленно повернул к ней голову. Было такое ощущение, что волосы на голове начинают шевелиться и седеть. Мне сейчас, блин, страшно! Какой-то потусторонний ужас…

— Нет, — сказал я, и голос у меня сломался при этом. — Совсем не страшно. Лучше, чем здесь.

Старческое морщинистое лицо осветила улыбка. Бабушка расслабилась и отвела от меня взгляд. Я было испугался — ну как она прямо сейчас преставится. Но — минуло. Дрожащая рука подняла пульт и прибавила громкости.