Залежь - [21]

— Я те покажу — разоралась! Ты на кого это? А? Брысь отсюда!

Миской Марфа сынка не шваркнула, но подзатыльника вклеила хорошего. И только мелькнул Данька в сеночных дверях — вот она, Дашка Чеглачиха у прясла. Облокотилась о жердь, в руках зеленая шляпа подсолнуха, и шелуха от нижней губы до подбородка.

— Птицеферму свою кормила, колхозница? Птичница-отличница. Это кого так частила ты? Не курочек ли?

— Да пропади оно пропадом и хозяйство бы, морока одна.

— Моро-о-ока. И какая еще морока. А кто зашмыгнул сейчас в сенки к вам?

— Ухажер мой.

И нечего больше сказать Дарье. Оторвался ошметок шелухи, слизнула Чеглачиха белое крошево зернышек, достав языком до бороды. Длинный язык у Дашки, но да и у Марфы не короче. Потому и разошлись по домам, чтобы не мерить их, зря время не тратить.

Данька уже сидел за столом. И ложка припасена, и калач наломан кусками. Марфа вынула из печи чугунок с торчащей из него зажаристой косточкой, вытащила за эту косточку петушиную ножку, выловила поварешкой шею, зачерпнула жижи. Заверещала, почуяв мясное, кошка, дрогнули и раздулись ноздри Данькиного носа. Отхватил полкуска, ждет, когда поставят перед ним миску. Сын глотает еду, мать — слезы, прилепилась с краешку.

— Вылез, бирюк? — выбежала из горницы принаряженная Настасья. — Давно бы так, чем по хлевам спать.

— Верно, сынок. Сходил бы к налоговому-то, повинился бы. Авось и простят. А ты куда выщелкнулась? Сядь, поешь.

— Так собрание, мамка, сегодня ж у нас.

— Подождут.

— Ну конечно! Говорят, представитель от райкома партии будет. Кизеров якобы…

— Начальник милиции?

Данька бросил ложку, бросил хлеб, двинул от себя стол, выскочил, вышиб избную дверь, вышиб сеночную и как сквозь землю провалился.

— Куда его опасная понесла? — закидалась Марфа от окошка к окошку.

— Куда? Каяться, наверное. — Настя засмеялась, но тут же осеклась, увидев слезы на материных глазах. — Ладно, мама. Может, еще все и обойдется, раз в комсомол меня собираются принять сегодня.

7

Собрание в библиотеке, и потому, что оно открытое, к нему готовились, видать. Пол как восковой, с толченым кирпичом вымыт, на столах скатерти, на передней стене новый портрет Ленина, и под портретом между окон

УЧИТЬСЯ,

УЧИТЬСЯ

И

УЧИТЬСЯ!

Суриком, прямо по известке, ярко.

Костю Широкоступова избрали в президиум. Шумно, единогласно, с аплодисментами. И вчерашний матрос, положив черную бескозырку поверх алого сукна, сидел теперь вместе с Ваней Шатровым и Димой Ромашкиным у всей молодежи на виду, смущенный и счастливый, разглядывая украдкой новый читальный зал.

Напротив портрета — плакатище во всю стену. Склеили несколько газет «Правда» — «Правда» — «Правда» и ниже заголовков полуметровыми буквами:

Комсомол — резерв партии!

— Сила! — понравилось Косте. Наклонился к Ване. — Кто придумал?

— Ромашкин Красной материи не погодилось, так…

— Это и есть красная материя.

— Итак, товарищи комсомольцы, — поднялся Ромашкин, — собрание считаю продолженным. Поступило предложение ввести дополнительно в состав президиума члена райкома партии товарища…

— Кизерова!! — опередило Димку сразу несколько голосов и захлопали ладоши.

— Единогласно. Пожалуйста, Александр Лукич.

Возле стола, будто сам приковылял, появился косолапый стул, и Костя только придвинул его плотнее к своему. Кизеров осторожно, чтобы не толкнуть кого, пробрался по узкому коридорчику между столов, положил шляпу на книжный шкаф, наклонился к Широкоступову, шепнул «с возвращением» и еще тише — «с вашего позволения» — перенес Костину бескозырку со стола на шкаф и сел рядом с ним.

— На повестке дня два вопроса, — продолжил Ромашкин, переждав. — Прием в комсомол и запись добровольцев на целину. Изменений, дополнений… Нет. Тогда разрешите по первому вопросу мне, — повернулся комсорг к президиуму. — Так. В нашу комсомольскую организацию поступило заявление Кутыгиной Анастасии Ефимовны. Я прочту его. «В год освоения целинных и залежных земель прошу принять меня в ряды Коммунистического Союза Молодежи. Все. Подпись, дата. Поручились: Ромашкин и Шатров». У кого какие вопросы будут?

— Пусть о своей семье расскажет! — выкрикнули.

Этого-то и боялась Настя: отец — шабашник, брат — дурак: на человека с клюкой кинулся, мать тоже за полтора года полтора трудодня заработала, и то сегодня только.

— Встань, — подтолкнули ее сзади.

— Встань, Кутыгина, расскажи свою биографию.

Встала.

— Ну, родилась я здесь. В Лежачем Ка… Камне в тридцатом году. В семье зажиточного крестьянина.

— Выражайся точнее! — опять выкрикнули в заднем ряду.

— И выражусь! — оглянулась туда Настя. — В семье бывшего кулака…

— И ныне единоличника!

— Не принимать ее!

— Ребята, ребята, — застучал Ромашкин карандашом. — При чем здесь родители? А вы знаете о том, что она против отцовской воли заявление подала?

— Может, и против братовой воли?

— Дай-ка мне слово, Дима, — вскочил Кизеров и по привычке ткнул большим пальцем под ремень складки расправить, забыв, что он в гражданском костюме. — Ты, Настя, сядь пока. Во-первых, дело Кутыгина Даниила прекращено за отсутствием состава преступления. Так что зря он прячется под коровой. Это раз. Два: Кутыгина родилась в тридцатом, а теперь пятьдесят четвертый. И все-таки она вступает в комсомол! В двадцать четыре года! Это о чем-нибудь говорит? Говорит. И три: Ромашкин тут мимоходом сообщил собранию, что Кутыгина пошла против отцовской воли. А вы подумали о том, каково ей сейчас пойти против отца?