Залежь - [22]

Кизеров провел ладонью по коротким, черным и жестким, как сапожная щетка, волосам, и Костя услышал потрескивание электрических искорок в них.

— Не надо бы и рассказывать, — заговорил совсем тихо Кизеров, — но если уж встал ребром вопрос, принимать или не принимать в комсомол Настю Кутыгину, расскажу. Был у нас в деревне Паша Типикин. Сын середняка, не кулака даже. Так вот этого Пашу родной отец топором зарубил.

— М-м, — застонал кто-то.

— За что?

— За то, что он комсомолец. Нет зверя страшнее богатенького мужика, когда он уцепится за уплывающее из его рук. Он слепнет тогда.

— Это что… тоже в протокол заносить? — перестал писать Ваня.

— Это уже занесено в протокол. Читали про кулацкое восстание зимой двадцать первого года? Читали. А я своими глазами видел это восстание, помню и век буду помнить, как убивали бандиты коммунистов и комсомольцев. Убивали чем попало: прикладами, вилами, палками, гирьками. Я и посейчас вижу на белом снегу их красные трупы. Их не убирали, не оттаскивали в сторону. Бандиты через них даже не перешагивали. Они шли по ним.

У начальника милиции у самого голос начал подозрительно хрипеть, полный стакан воды налил, пьет. И пока Кизеров наливал да пил, зажгли подвешенную к потолку лампу-молнию, и тень на стенах от дырчатой головки ее будто крепостная башня с бойницами.

— Паша отлежался и приполз домой. Весь в кровище, лицо — во, — поднес Кизеров скрюченные пальцы к щекам. — Отмывает мать над корытом Пашу, раздела его догола, и сама слезами умывается, на парнишке места живого нет, и вот он отец является со сходки, старосту выбирали. Под керосином маленько.

— Семе-ен, погляди-ка, сыночек ведь это наш.

— Воскрес, комиссар?

А комиссару пятнадцати нет.

— А… скресс, тя-тя, — не может он рта раскрыть, губенки спеклись.

— Вот и порви свой дурацкий билет, где он у тебя, дай сюда.

— Р-рвать… н… дам.

— Да-а-ашь.

— Н-не дам.

— Добью, смотри…

— Д-да-би-ай.

— Ах добивай?! Н-на!!

И как выхватил из-под лавки топор, как, враг, наотмашь и саданул парнишке по голове.

— Будь у меня талант, я бы этого мальчишечку Пашу Типикина как живого из самого твердого камня высек бы и подписал: комсомол. Суть не в том, кто родил — кто воспитал, а воспитали вы и вы же кричите «не принимать, у нее отец единоличник». А ты, Кутыгина, с каких лет в колхозе?

Настя все это время сидела потупясь, потому что спор шел за нее, хоть Кизеров и рассказывал о своем друге, и, может быть, лучшем друге. Она уже успокоилась, думала про Даньку, у которого все обошлось, и радовалась за него и за себя, вопроса не слышала и не поняла, к кому он относится.

— Я тебя спрашиваю, Кутыгина. С какого времени ты в колхозе состоишь?

— С войны.

— Вот так вот: с войны. Голосуй, председательствующий.

Кизеров сел и, не дожидаясь, когда Ромашкин скажет, кто за то, чтобы принять Кутыгину Анастасию Ефимовну в комсомол, прошу поднять руки, поставил локоть на стол и по-ученически растопырил пальцы.

Настя тоже не могла дождаться конца этой неимоверно длинной фразы, да еще начавшейся с «итак», и когда дождалась все же «прошу поднять руки», отчаянно выпрямилась — будь что будет. Она не видела и не могла видеть, сколько поднялось их, тех рук, потому что сидела в первом ряду и не смела головы повернуть. Она видела только руку Димы Ромашкина, которая считала те, что сзади. А от того, сколько их поднимется, зависела Настина судьба, и Ромашкин, привстав на цыпочки и вытягивая шею, скрупулезно подсчитывал голоса. Руки теперь все решают.

— Ну, кажется, можно поздравить тебя, Кутыгина. Большинство — «за». Александру Лукичу спасибо говори. По первому вопросу повестки дня все? Переходим ко второму. Или перерыв сделаем?

— Не надо!

— Перерыв!!

— Да ну вас, мальчишки, ночь уже.

За окном не ночь еще, но сумерки глубокие, и в раскрытых створках помигивают, как звездочки, ребячьи глаза. Порядком набралось ребятишек. А кто побойчее, и в читальный зал. Вначале на них шикнули: куда л-лезете, пацаны, но Вовка Галаганов привел довод, против которого нечего было возразить:

— А в объявлении написано, собрание открытое.

Вовка Галаганов этот, начав ходить, ни в жару, ни в холод не снимал отцовской парадной фуражки офицера бронетанковых войск. Он и сейчас без зависти смотрел на новенькую бескозырку на книжном шкафу, хотя фуражка его и выгорела настолько, что больше походила на головной убор морского офицера.

Вовка верховодил мальчишками от дошкольного возраста до учеников четвертого класса не потому, наверное, что носил перешитый папкин китель и фуражку, а потому скорей всего, что отец его, дядя Сеня, знал все моторы и машины, откопал на складе «динаму», забытую, но числившуюся в комплекте оборудования вальцевой мельницы, и за зиму, когда приема-выдачи горючего почти никакого, перебрал, прочистил и приладил ее к двигателю, а по весне уже вспыхнуло в Лежачем Камне электричество, как в настоящем городе. С электричеством пришло и настоящее кино «сподряд», в два аппарата. Правда, сперва мальчишки опасались, кончатся их привилегии крутить по очереди ручную динамку и смотреть картину за это, но киномехаником по совместительству остался все тот же дядя Сеня и ребячьи привилегии бесплатного входа остались.