Залежь - [19]

— Вот как потащишь? День.

— В лукошко склади. Будто за яичками.

— За яичками от шести куриц с лукошком не ходят, с пригоршней. Народ не глупый, доченька. Ох вы, детушки, детушки Добро, у кого их нет, а тут вечная тревога, ро́стишь — не убейся, вырастила — не убей.

— Никто вам не виноват, сами виноваты. Вот и таскайся теперь с передачками.

Из пригона Марфа вернулась сутулая, с красными веками. Постояла посреди избы, как на развилке дорог, взяла с лавки теплый калач, сунула в Настину кошелку с едой.

— Куда мне два? Одного хватит.

— Я с тобой пойду.

— Вы ж с отцом не признаете колхоза!

— С вами, чертями, признаешь. Ну, чухайся, едут уже.

Смеялись у избной стены желтозубые грабли, пылили по улице подводы, увивалась за телегами колготная ребятня, провожая в поле матерей.

Утро.

Никто не спросил, куда и зачем ты, Марфа, просто потеснились, чтобы еще двоих посадить, и всё. Куда может ехать баба с граблями? Сено грести. А чье сено — никому дела нет. Свое ли, колхозное ли, помочь ли кому. На этих помочах дома стоят, а Марфе Кутыжихе они теперь и вовсе опора. Что она одна без мужика сделает? Какое-никакое — хозяйство, и оно целиком на ее плечах. На дочь рассчитывать нечего, дочери — ломоть чужой. Взяли замуж — и нет ее.

Люди думали о Марфе, Марфа — о сыне с мужем. Горько думала.

Нет уж, видно, думала Марфа, что в кровь пущено человеку, то ни через какое сито не процедишь. Как был Ефим кулаком, как невзлюбил он эту коллективизацию, так и сыночку то же самое внушил. Да и черт их бей, кружайтесь они по белу свету, а почему она, Марфа, должна за ними гнаться, не за Настей? Почему? Свой своему поневоле друг — поэтому?

Лошади везли тихо, вытянув шеи и помахивая мордами: тяжело. На телеги насело битком, да еда, да вода, да инструмент, да Марфина беда. Тяжело. Марфа силилась понять эту новую оплату труда теперь в колхозах и в чем разница с прежней. Как же они теперь сумеют определить с точностью, кто чего, кто ничего? Что изменилось?

«Поглядим», — устала от раздумий Марфа.

Бригадир настиг бригаду почти у самого покоса. Попридержал взмокшего гнедка, пересчитал людей на задней подводе — все, пересчитал на передней — даже лишний один кто-то. Поискал глазами, кто бы это мог быть, нашел.

— А-а, Марфа Евстигнеевна! Далеко ли едете?

— Нужда гонит, не сама едет, — влезла в беседу Дарья Чеглакова. Дарья думала, что станут выспрашивать про Марфину нужду, и вот тут-то она и расскажет всей телеге, где прячется Кутыжонок, но Димка Ромашкин тоже нужды хлебнул и чужую без толку ворошить никогда не старался. Родителей не помнит ни которого, на втором году осиротел. Перенянчился с ним весь Лежачий Камень, и чуть ли не каждая мать побывала его матерью. Общий и ничей.

— Готовый коммунист растет, — говаривали о двенадцатилетнем еще старики.

И не ошиблись. На тринадцатом году приняли Диму Ромашкина в комсомол, четырнадцати, — в войну в самую, — назначили его бригадиром, а в восемнадцать вступил в партию.

— Ты что ж это, бригадир, опаздываешь? — добивалась своего Дарья.

— Не опаздываю — задержался. Дружба со службы пришла!

— А кто же?

— Костя Широкоступов!

— Знает, с кем дружбу водить, подхалим.

— Ты, тетка Дарья, сиди, не порти воздух, а то спихну, — пообещал Ванька Шатров.

Дарья замолчала, потому что Ванька Шатров звался по-за глаз только Ванькой Шатровым, тем самым Ванькой Шатровым, который задергал до устали отцовскую гармонь на первой послевоенной вечеринке. Тогда его из-за мехов было не видно, теперь конем не стопчешь, вымахал. В глаза теперь навеличивали Ивана чуть ли не по отчеству, потому что имел он в свои неполные восемнадцать сто девять килограммов весу, работу кузнеца и прозвище Ваня Центнер. Но это опять же таки по-за глаз.

Покос у Мокрых Кустов. Лог, сырость держится до самых петровок, и в любой год трава здесь дурит — литовку не протащишь. Рядки лежали часто, валок высокий, и сухие зонтики соцветий гранатника, как пена.

— Добро сенцо, — похвалила Марфа. — Копешек двести наскребется, если не больше. На-ка, дочь, снеси в холодок.

Подала Насте кошелку, подвернула подол юбки до колен, чтобы не путался в ногах, зашла по ветру.

— Ну! Благословясь.

Марфа гнала сразу два рядка, поворачиваясь с граблями слева направо, справа налево, и вороха будто сами катились по бокам ее. Катятся, катятся — сгрудились. И копна. Настя старалась не отставать от матери, считала исподтишка, кто из них больше поставил куч, и каждый раз убеждалась в том, что мамкиных все больше и больше.

— Стигнеевна! Запалишь мне девку! — издали погрозился Ромашкин.

— Ни холера ей не доспеется. Это вам не шаньги мазать!

Считала кучи и Марфа.

«Погляжу, как их учтут по новой системе, когда смечут да соскирдуют».

А скирдовать начали с обеда. Ветерок повернул с гнилого угла, и на северо-востоке затабунились тучи. Дай-ка, так и дождишко соберется. Дни на убыль — лето на осень. Лето в Сибири, что детская распашонка: коротко и прохладно.

Наверху — бригадир, внизу — Ваня Центнер с вилами-тройчатками. Ваня — кузнец и никакую другую работу за работу не признавал, но его попросил помочь косарям председатель, а сам Наум просит редко, и уж коли просит — значит, надо.