Залежь - [17]

— С чего будем начинать, Евлантий Антонович?

— С митинга, конечно. Объявляй. Такое не часто бывает.

— Товарищи комсомольцы! Митинг, посвященный прибытию на целину, считаю открытым. Кто хочет сказать? Выступить… Ну? Кто первый…

Анатолий почувствовал, что с митингом у него ничего не получится, зря он послушался. То, что они здесь — уже торжество, и, наверное, надо было дать людям переодеться в сухое, разбить палатки, отдохнуть, подумать, потом разве что наподобие собрания организовать, а так вот, с лету, со стремян — не двадцатые годы. Правильно, не двадцатые — пятидесятые. Пятидесятые, шестидесятые, семидесятые… У комсомола нет незнаменательных десятилетий. И не будет.

— Ну, так что ж вы решили, молчать, ребята?

— Вопрос можно? Тут некоторый женский род интересуется, горячую пищу обещали — будет?

— И мужской тоже. Неделю на сухом пайке.

— А палаток на всех хватит?

— Колхоз организовали, присылайте колхозников! Так получается?

— Выручайте, Евлантий Антонович, ваша идея. А то разбегутся.

— Ребята! Послушайте меня, старика. Вот мы все присутствуем сейчас при создании истории. Появился на свет большой, сильный и здоровый ребенок — наш целинный совхоз, и прежде всего надо дать этому новорожденному имя. И кто придумает самое красивое, самое точное, тот будет считаться крестным отцом или матерью.

Все стояли, молчали и думали. И только Вася Тятин сорвался вдруг с места и побежал к автобусу. Анатолий погрозил ему сперва кулаком, потом пальцем и подергал себя за мочку уха.

— Анатолий Карпович, — остановился-таки Вася у самых дверей, — я за двухстволкой. Салют в честь нового совхоза дадим. Так что скажите ребятам, пусть помешкают думать, пока я ружье не найду. Ладно? И патроны.

Анатолий кивнул головой «ладно». Вася юркнул в автобус, но тут же выскочил обратно:

— Товарищ директор! Тут он! Тутанхамон.

— Какой Тутанхамон?

— Чамин. Федор, Анатолий Карпович. — Распахнул дверцу. — Полюбуйтесь на него. Посиживает на наших исторических вещах, как король на именинах, а мы потеряли его. А ну вылазь…те. Анатолий Карпович! Их двое. Военный еще один. Идите сюда. Они особого приглашения ждут.

Особого приглашения не понадобилось. Вышел Чамин, вышел рослый солдат в погонах артиллериста. Чамин спрятался за спины, солдат сдернул пилотку и поднял ее над головой звездочкой к людям.

— Здравствуйте, земляне! С прибытием вас.

— И тебя также, — ответило ему сразу несколько голосов.

— Я — первый!

— Ну, хорошо, хорошо, товарищ первый, — улыбнулся Белопашинцев. — После митинга подойдете ко мне, а пока присоединяйтесь к обществу, вливайтесь в коллектив. Итак, товарищи целинники, повестка дня та же: название нашему совхозу.

Саша Балабанов, так и не надев пилотки, встал впереди, оглянулся, не загородил ли он кого Загородил. За его спиной тянулась чья-то несмелая рука. Посторонился, чтобы директор увидал эту молоденькую девчушечку, подростка почти, только-только десятилетку, наверное, закончила, и уж наверняка ни папа, ни мама, будь у нее родители, ни за какие деньги не отпустили бы такую Дюймовочку за три тысячи верст киселя хлебать, но у девчонки этой были и папка с мамкой, и два деда с бабкой, как потом выяснилось, и все равно она поехала, и по дождю пешком сюда пришла, не на стрекозе прилетела, и вот тянет руку, чтобы дать имя новой семье своей.

«Говори», — кивнул ей Анатолий.

— Предлагаю назвать совхоз «Султан-трава».

— Лучше уж трын-трава, — хохотнул с подножки автобуса Тятин.

— Ну, тогда «Ковыльный», — не сдавалась девчонка.

— А что, ребята! Пожалуй, неплохо: совхоз «Ковыльный». Как, по-вашему, Евлантий Антонович?

— Неплохо, но ковыля не будет. Пшеница будет расти. Будет. Затем и пришли мы сюда.

Вот когда митинг стал митингом. Алело пионерское знамя с каплями дождя на кистях, взметывались руки, выкрикивались названия: «Степной»! «Комсомолец»! «Аврора»! И просто «Целинный».

Анатолий едва успевал следить за списком созданных уже целинных совхозов и отвечать на предложения:

— Есть такой.

— «Аврора» тоже есть, а жаль.

— «Комсомольских» два уже.

А всем хотелось необычного, непохожего и такого же значимого. Очень значимого.

Федор Чамин стоял сзади, слушал выкрики и думал о том мужике, о котором рассказывал в вагоне Евлантий Антонович, думал об Антее из греческой мифологии и никак не мог решиться.

— А мне можно?

— Почему нельзя? Конечно, можно, товарищ Чамин.

— В общем так… Предлагаю назвать наш… ваш совхоз, — сбивался Федор, — имени Антея. Потому как все от земли.

— А что, ребята? Неплохо ведь!

— Качнем дяденьку!

Федьку сграбастали и подкинули. Раз, другой, третий. И раз за разом палил Вася Тятин из своей двухстволки в небо, как будто хотел остатки туч разогнать, чтобы выглянуло солнце. И для Федора это было, пожалуй, тоже кувшином золота, найденным на новостройке.

6

— Настасья-я-я. А Настасья! Вставай, милая дочь. Вставай, моя полуношница.

— М-м… в-встаю.

Так она каждое утро встает: перевернулась на другой бок и подушку обняла. Покосилась на ходики — чакают, окаянные, не могут остановиться. Легла на спину, закинула руки за изголовье, пошарила, юбка где-то должна быть, не нашла. А глазоньки закрываются. Увидела себя. Взрослая уж. Рубашка груди обтянула. Коленки округлые, с ямочками. Прикройся, бессовестная — устыдила себя Настя, но вспомнила, что совеститься некого, мужиков в доме не осталось: отец — на халтуре, шабашит по деревням, брат — тоже в бегах, от суда скрывается, нахулиганил. И все это не вовремя, она заявление в комсомол подала. Могут и не принять. Как взглянут. А хоть как гляди — ни единого родственничка без ярлыка. Отец — бывший кулак, братец — опасный элемент, мать — несознательная масса, из колхоза вышла. Крутится себе вон возле своей печки, садит да вытаскивает хлеб. В этом хлебушке вся ее политика. И внешняя, и внутренняя.