Задание - [34]

Леденцов вспыхнул злостью. До каких же пор?.. Сейчас он начнет раздевать этого сэнсэя перед ребятами до нижнего белья его скудной философии. Хорошо сказано, то есть подумано: до нижнего белья его скудной философии. А потом пусть бьют, выносят, топчут и что там еще делают…

— А как жить? — громко бросил Леденцов.

— Как жить… — Мочин учил, особенно новенького, с наслаждением. — Но сперва Дуся спросит: у тебя запас есть?

— Запас чего?

— Вот чего у тебя есть запас?

Леденцов окинул памятью свою квартиру. Чего там запас… Они с мамой всю жизнь боролись с лишними вещами. Впрочем, запас у мамы был — спичек, имеющих привычку кончаться неожиданно.

— Запас чистой бумаги, — вспомнил он стопку на своем столе.

— Ни себе фига! А у меня запас всего.

— Как это — всего? — не поверил Леденцов.

— Денег — пожалуйста. Спиртного — целый бар. А одежды — на всю жизнь хватит. Жилплощади — в мой дом три семьи влезет. Транспорт — «Волга» в гараже. Продуктов — под домом погреб десять на десять. Что еще? Музыки? Записи всех ансамблей мира. Лекарств? И змеиный яд есть, и женьшень. У меня даже запас времени имеется. Я могу месяц, два, три загорать в Евпаториях-крематориях, а дела мои будут крутиться. Мужики, вдарим по коньячку!

Пил и ел он вкусно, как в кино. Коньяк у него проскакивал одним глотком, сколько бы его в рюмке ни было; лимон отжимался крепкими губами досуха; соленые миноги похрустывали яблочно. И этому учились ребята, как, впрочем, учились тут всему.

Ирка, видя, что Леденцов жует одни травки, плюхнула ему на тарелку пару столовых ложек икры и положила куски свежей булки с маслом. Оставалось только намазать. Леденцов ощутил предательский и голодный ком, шедший из желудка к горлу. Что и где он сегодня ел? Ага, в столовой трамвайного парка проглотил биточки и компот. Но это было давно, утром, да и было ли?

— У меня от икры диатез, — шепнул он Ирке.

— Чего? — не поняла она «диатеза».

— Ну, аллергия.

Она ловко поменяла их тарелки — теперь перед ним были маринованные миноги с жареными шампиньонами.

— А социальная справедливость? — громко спросил он Мочина, глотательным движением заталкивая ком обратно в желудок, где ничего, кроме водки, не было.

— Тетя Дуся спросила: ты песни про слонов знаешь?

— Про розового слона есть детская, про слонов в цирке… Ну и что?

— А теперь скажи: большая нам польза от этих слонов?

— Развлекают.

— Именно. А сколько ты знаешь песен про коров?

Леденцов попробовал вспомнить, но ни одной в голову не шло. Не сочинили или ему память отшибло? Впрочем, одну песенку вспомнил. «Что-то я тебя, корова, толком не пойму…» Издевательская, поэтому Мочину ее не назвал, понимая, что подобная ему и нужна.

— Не вспомнишь, не напрягайся. Как же так? Про слонов, которые нам до лампады, песни сложены. А про буренок, которые нас буквально кормят и поят, песенок не придумали. Вот тебе и ответ насчет социальной справедливости.

Сюда бы капитана Петельникова. Он бы от этой коровьей философии камня на камне не оставил. В случае чего, и врезал бы Мочину, — конечно, в порядке самообороны. И ребят бы увел. И черную бы икру с миногами съел.

— А добро? — решил прибегнуть к вечной категории Леденцов.

— Тут Дуся спросила: почему волка держат за хищника, а человека нет? Мясо-то сообща едим. Дуся ответила: потому что волчишка не догадался построить мясокомбинат, а жрет прямо сырье.

— А при чем доброта?

— Если человеки мясо едят, то какая доброта, мужик?

— По-волчьи живете? Чужого съедите, своему не поможете?

— Тебя как звать-то?

— Борис Тимофеевич.

— Желток его звать, — поправил Бледный.

— Желток, кому помогать?

— Так уж и некому?

— А ты мне покажи человека в горе. Под машину попал, дача сгорела, жена тройню родила… Я таких не знаю. Кому помогать? Бледному и Шиндорге? Они свое сами возьмут. Артисту? Ему папа поможет. Ирке? Пусть мужа делового ищет. Вот научить я могу.

— Люди бьются за добро и справедливость, — сказал Леденцов, понимая, что не спорит, а мямлит.

— Красивые словечки! Бой, схватка, битва, сражение… А смысл один: человек хватает человека за глотку и душит до посинения.

— Желток выпендривается, — пьяновато решил Бледный.

— Потому что не ест, — объяснила Ирка.

Их перепалку с Мочиным слушали вполуха. По столу гуляла бутылка финского ликера «Адвокат», который закусывали переспелыми грушами. Магнитофон крутил уже немодного эстрадного кумира Принса. Крошка, не сказавшая еще ни слова, угощала сигаретами «Данхилл» и «Кэмел».

— Ты будешь есть? — громко спросила Ирка.

— Он и не пьет, — вставил Мочин.

— И Грэг не пьет, — удивился Бледный.

— Мне утром в «Плазму».

— Прекрасная Ириша тоже не вкушает, — добавил Мочин.

— Она втюрилась в Желтка, — заухмылялся Шиндорга.

— Только не надо песен, — вяло бросила Ирка.

Леденцов быстро глянул на двух непьющих. Грэг сидел опустив голову, отчего упавшие вперед волосы делали его похожим на добрейшую овечку. Он явно тяготился застольем, думая о своей «Плазме». Ирка смотрела на Леденцова — втюрилась и поэтому не пила. А раньше, судя по репликам Мочина, они все тут напивались до положения риз. И в Леденцове все гикнуло от радости: двое из четверых не пьют. Это же пятьдесят процентов!