Зачем России Европа? - [40]

».

А публика в столицах и не подозревала, что судьба ее предрешена. Кабаре были полны, карточная игра продолжалась до утра. Билеты на балет с Карсавиной перекупались за бешеные деньги. Шаляпин был «в голосе» и каждый вечер в Большом был аншлаг. Люди как люди, что с них возьмешь? Интереснее ответить на недоуменное замечание другого британского историка Джеффри Хоскинга, что «ни один член Временного правительства так никогда и не понял, почему солдаты покидали окопы и отправлялись по домам».

В самом деле почему?

НА РАЗНЫХ ЯЗЫКАХ

Первое, что приходит в голову,когда мы пытаемся решить эту загадку, оказавшуюся фатальной для России 1917 года: члены Временного правительства и солдаты, которые в разгар войны отправлялись по домам, жили в разных странах, а думали, что живут в одной. Русские мыслители славянофильского направления интуитивно угадывали это задолго до войны. Я мог бы сослаться на кучу примеров, но сошлюсь лишь на самый авторитетный. Что, по вашему, имел в виду Достоевский, когда писал, что «мы [oбразованная Россия] какой-то совсем уже чужой народик, очень маленький, очень ничтожненький»? Разве не то же самое обнаружилось в 1917: два народа, живущие бок о бок и не понимающие друг друга потому, что говорят на разных языках? Один из этих народов жил в Европе, другой, «мужицкое царство», – в Московии. В этом, собственно, и заключается секрет того, как еще на три-четыре поколения продлила свое существование в России после Октября Московия: в момент эпохального кризиса «чужой народик» сам себя обманул, вообразив, что говорит от имени «мужицкого царства». Ленин, воспользовавшись этой роковой ошибкой, угадал московитский язык «мужицкого царства» и оседлал его. Надолго.

Как представляли себе члены правительства этот другой народ в солдатских шинелях? Прежде всего как патриархального православного патриота, для которого честь отечества, как честь семьи, дороже мира с ее врагами и святыня православия, Царьград, дороже куска собственной земли. Короче, это было славянофильское представление, утопическое. Ленину, прожившему практически всю сознательную жизнь в эмиграции, оно был совершенно чуждо. Он знал, что ради этого куска земли «мужицкое царство» готово на все. Даже на поругание церквей.Как бы то ни было, один эпизод того же лета 1917 накануне июльского наступления поможет нам понять эту «языковую», если можно так выразиться, проблему лучше иных томов.

Читатель, я полагаю, знает, что Керенского армия в то лето боготворила. Британская сестра милосердия с изумлением наблюдала, как солдаты «целовали его мундир, его автомобиль, камни, на которые он ступал. Многие становились на колени,молились, другие плакали». Очевидно, ждали они от своего кумира слова, что переговоры о мире уже начались, что перемирие завтра и к осени они будут дома. Можно ли усомниться, что был он в их глазах тем самым добрым царем, который, наконец, пришел даровать им мир и землю? Потому-то и испарилось вмиг их благоговение, едва услышали они вместо этого стандартную речь о «русском патриотизме» и пламенный призыв (Керенский был блестящим оратором) «постоять за отечество до победного конца». Он сам описал в своих мемуарах сцену, которая за этим последовала.

Солдаты вытолкнули из своих рядов товарища, самого, видимо, красноречивого, чтобы задал министру вопрос на засыпку: «Вот вы говорите, что должны мы германца добить, чтоб крестьяне получили землю. Но что проку от этого будет мне, крестьянину, коли германцы меня завтра убьют?».

Не было у Керенского ответа на этот вопрос, совершенно естественный в устах солдата-крестьянина, неизвестно за что воевавшего. И он приказал офицеру отправить этого солдата домой: «Пусть в его деревне узнают, что трусы русской армии не нужны!». Будто не знал, что по всей стране укрывают общины в деревнях сотни тысяч дезертиров и никому там и в голову не приходит считать их трусами. Так или иначе, ошеломленный офицер растерянно молчал. А бедный солдат лишился от неожиданности чувств.

Растерянность офицера понятна. Он ничего не смог бы поделать, покинь его часть тем же вечером окопы, отправившись по домам. И печально заключает, прочитав, как и я, рассказ Керенского, тот же Фигес: «Керенский видел в этом солдате урода в армейской семье. Уму непостижимо, как мог он не знать, что миллионы других думают точно так же». Вот вам и ответ на вопрос, до сих пор беспокоящий мировую историографию: «Почему Россия стала единственной страной, в которой победил в 1917 году большевизм?». Потому, что Россия была единственной страной, в которой правящее образованное меньшинство не понимало язык неграмотного большинства.

Нет, не выиграли большевики схватку за власть. Временное правительство ее проиграло. Оно провело эту пешку в ферзи, отвергнув совершенно очевидную до 1 июля альтернативу большевизму и упустив тем самым возможность вывести большевизм из игры. В этой ситуации большевики были, можно сказать, обречены победить. Их, если хотите,принудили к победе.

* * *

И это был результат всей русской истории, начиная с поражения нестяжателей и отмены Юрьева дня при Иване Грозном в XVI веке до трехсотлетнего крепостного рабства, когда «чтение грамоты считалось, -- по выражению М.М.Сперанского, -- между смертными грехами», до крестьянского гетто при Александре II, до, наконец, «превращения податного домохозяина в податного нищего» при Александре III. С такой крестьянской историей и с такой еще вдобавок «языковой» глухотой правительства резонней, пожалуй, было бы спросить: как могли большевики НЕ победить в России?