Забыть Палермо - [67]

Закончив, Мак-Маннокс медленно пошел к своему лимузину, осторожно ступая, как будто ему приходилось обходить в этих коридорах кучи грязных отбросов.

* * *

Кармине был человеком мыслящим. Хотя предложения Мак-Маннокса задели его самолюбие, он решил ими воспользоваться. Ух, этот старый усатый котище Мак-Маннокс! Он сумел выразить то, что и Кармине представлялось очевидным. Конечно, пора менять все. И не только внешний облик партии, внутренний — тоже. Вымести, вычистить, настежь открыть окна, впустить свежий ветер. Да, начать и кончить! Кармине был захвачен идеей перестройки. Но все это — не сразу, впоследствии. А пока понимать и молчать. Особенно молчать…

Три года Кармине старался сдержать нетерпение. Для тех, кто его знал мало, это не было заметно. С осторожностью, столь редкой для его возраста, он избегал слишком активных действий. Любопытно было посмотреть на него в те времена: черный, строгий, молчаливый, но тем не менее обаятельный, вызывавший к себе симпатию. Все итальянцы, жившие в этом районе, относились к нему с уважением. Это было понятно, он хорошо знал их всех. Кармине мог без ошибки, глядя в окно отцовского ресторанчика, назвать каждого четвертого прохожего, он мог даже уточнить, какова была профессия этого человека, кто были его друзья и сколько у него детей. Старшему Бонавиа было далеко до сына. Он мог часами внимать ему. И это его мальчугана, его Кармине так часто останавливают на улице люди? По двое, по трое, а то и целыми группами стоят подле него, беседуют, обращаются с просьбами: «Вам это легко, вы знаете директора госпиталя. Моя мать так больна. Поговорите, пожалуйста, с директором лицея!.. У меня умница дочка, надо же ей учиться… Господин Бонавиа, вы такой добрый, помогите». Всемогущий Кармине! Альфио был умилен. А старушка, которая ожидала Кармине по воскресеньям после окончания мессы только для того, чтоб пожать ему руку и так ласково, нежно сказать: «О мой Карменито!» Она оставила ему после смерти свои сбережения. Люди, конечно, принялись об этом судачить. Тогда Кармине внес как дар все это наследство в церковь, чтобы ее украсили новой статуей и мозаикой. Злые языки утихли, зато разъярилось окружение Пата О’Брэди. Ну что он выкинул еще, этот Бонавиа? Ему посчастливилось заполучить деньги, и вместо того, чтоб помочь организации, он, видите ли, отваливает их первому попавшемуся священнику из церкви Преображения, конечно же итальянцу, а тот все это растратит на пустяки. К чему нужна этой церкви мозаика? Ведь Бонавиа сам говорил, что церковь уродливая, холодная, напоминает ему зал ожидания на вокзале или коридоры метро. Эти итальянцы! Для них нет ничего святого. Все это мафия! Чтобы успокоить это недовольство, Кармине проделал поистине цирковой номер, один из таких акробатических трюков, что оставляют зрителей с разинутыми ртами. Никаких колебаний, чуть-чуть фантазии, визит к священнику церкви Преображения, и снова победа осталась за ним.

Извольте видеть, все предельно просто: Кармине отсоветовал священнику украшать церковь желанной тому статуей святой Розалии и отказался подарить мозаику. «Как? Кармине Бонавиа изменил свое намерение?» — разволновался священник. «Конечно, нет. Как вам это пришло в голову, святой отец? Вы всегда можете рассчитывать на этот дар, но…» — И Кармине рекомендовал ему сделать какой-нибудь добрый жест по отношению к своим желтым прихожанам. Ведь они у него есть, не правда ли? Неужели среди шести тысяч китайцев здесь нет ни одного католика? Наверняка найдутся. А что для них сделано? Что сделано для тех многочисленных посетителей, которые приходят каждое воскресенье в китайскую часть города, чтоб ощутить дух своей далекой страны? В Нью-Йорке ведь не менее сорока тысяч китайцев. Почему же священник покупает только таких святых, как Дженнаро, Лючия, Катальдо? Что говорят китайцам все эти статуи? Да, это так. Кюре согласен. Но все же нельзя с ним говорить таким тоном! Как изменился этот Кармине. Еще совсем недавно кюре шлепал этого мальчишку по заднице за то, что тот не соображал в катехизисе и голова его была забита бог весть чем. А теперь вот с этакой уверенностью Кармине журит его, кюре, указывает, какие статуи брать и чего не брать. Ну и быстро же он стал американцем! «Нет, мое бедное дитя, ты не совсем прав… Мои китайские прихожане не признают никого, кроме мадонны… Католики, говоришь? Я бы хотел, чтоб они были ими, но при условии не требовать много». Кармине посоветовал подарить китайцам именно мадонну, но такую, как им понравится, по их вкусу исполненную художником. «Надо его найти. Надеюсь, это не так сложно? И если среди ремесленников Мотт-стрит нет никого, кто умел бы писать маслом, значит, сам дьявол вмешался в это дело с намерением помешать».

Священник начал подряд осматривать одну витрину за другой, делая вид, что интересуется всеми этими залежавшимися товарами. Нет, он не ищет пижамы или кимоно, он хотел бы разыскать художника, да, именно китайца. В этих местах трудились самые разные ремесленники, имелись редчайшие мастера, обладавшие головокружительным ощущением легкости, хрупкости всего, что прозрачно, еле держится, они создавали предметы почти невесомые, существующие почти на честном слове, из тончайших шелковых нитей, из бумаги легкой, как птичье перо, да еще тонко сплиссированной; здесь были специалисты по веерам, фонарикам, невероятно сложным корзиночкам, маленьким чудесам из соломки, скрученным и сплетенным изящней, чем испанская вышивка; были позументщики, которые делали пуговицы в форме цветов, и старики, покрывавшие трости скульптурными изображениями, но художника никто здесь не знал. Может быть, найдется у похоронных дел мастера? Многие семьи хотят сохранить какое-либо воспоминание о покойном, что-нибудь памятное, например портрет. Спросите, попытайтесь. И священник позвонил у двери старого Лаи Хон-ина, у которого усопшие были сложены, как в морге, разделенные тусклыми ширмами и сшитыми из лоскутьев занавесками. Лан Хон-ин не знал, что посоветовать. Художник, художник! В Пекине он знал многих, но живы ли они еще? «Мне очень жаль, жаль…» — дрожал голос старого евнуха. Посетителю лучше обратиться к Вон Вен-сану, его конкуренту, тот помоложе да и богат. Весьма жаль, весьма жаль.