Забыть Палермо - [65]

Прислонясь к стойке, Кармине подумал: «Это они надо мной издеваются… Меня так разглядывают», но вдруг почувствовал, что ему это приятно и он даже удовольствие ощущает.

Ему безумно захотелось что-нибудь выкинуть, отпустить лихую шутку перед этой публикой. Просто чертовски захотелось. Ведь Кармине было всего двадцать лет, и эта вывалявшаяся в грязи толпа пьяниц вызывала в нем просто презрение. А что, если напугать их чем-нибудь или одурачить? Произнести проповедь, молитвенно сложив руки: «Братья мои…» Вытащить из кармана газету, прочитать напевно чей-нибудь некролог… Или, сделав дикие глаза, заорать во всю глотку: «Колумб был генуэзец, банда кретинов! Генуэзец, поняли? Конец вашей песенке».

Но вместо всего этого Кармине вполне серьезным голосом спросил:

— Вам демократ нужен? Еще один, да? Напрямик скажите!

«Что ты мог бы сделать… Что ты мог бы сделать с этаким голосом!» Почему его мучала эта мысль? Он искал, что бы такое еще выкрикнуть в лицо этой серой толпе. В зеркале, там, в глубине зала, он заметил свой силуэт, стройный, сильный, выгодно отличающийся от сидевших здесь людей. Они от него еще чего-то ждали. Не то чтобы чего-то нового. Может, просто банальности. А он не решался. И вдруг все пошло само собой. Кармине поднял стакан.

— Вас не пугает демократ, который пьет только лимонад?

Послышался смех, появились улыбки, восхищенная публика зашумела, ему оставалось только дать свою подпись и указать на учетном листке дату рождения, адрес, профессию. Он подписался полностью: Кармине Бонавиа.

* * *

Победы Кармине множились, это был форсированный марш вверх по лестнице успеха. Но ему казалось, что все идет слишком медленно. Стремление преуспеть стало главным. Ничто другое в счет не шло. Даже для любви он не оставил времени.

В партию демократов он вступил, как мы уже видели, случайно. Ему хотелось уйти от прошлого, хоть на шаг отойти от него. И достаточно было пятнадцати лет, чтоб превратить Кармине в могущественную личность, в такого человека, который мог повлиять своими решениями на выборы губернатора штата или мэра Нью-Йорка… Мои разговоры о Кармине доставляли явное беспокойство тетушке Рози. «Он еще станет президентом Соединенных Штатов, вот увидите!» Она меня упрашивала: «Не надо так шутить, Жанна, перестаньте», и мы, злясь друг на друга, замолкали.

Кармине стал другим человеком. Пятнадцать лет непрерывной работы, кроме воскресенья, чтоб пойти к мессе. Пятнадцать лет постоянных забот о подчеркнуто опрятном виде, о превосходно сшитых костюмах, о маникюре, о том, чтобы говорить по-английски с нью-йоркским акцентом. Пятнадцать лет он старательно впитывал знания, чтобы плохо ли, хорошо, но блеснуть при случае эрудицией. Пятнадцать лет он тренировался в сдержанности, ведь Кармине был не из тех итальянцев, которые бурно жестикулируют. Исчез итальянец, нет его больше! Теперь это настоящий американец. Так думал о сыне Альфио; этим он не переставал восхищаться. Да, это был его сын, этот крепкий парень, который забегал в кухню бог знает в котором часу ночи, нюхал на ходу кастрюльки, глотал что попало, а потом устало валился па кровать, чтобы с зарей появиться безупречно выбритым, в безукоризненном костюме. Подлинным американцем стал его Кармине, и он отомстил за Альфио, за письмо из Палермо, за нищету отцовской молодости, за придирки дона Фофо и даже за гибель Марианины. Да, это был уже американец, именно это так потрясло Пата О’Брэди с первой встречи. Где он раздобыл такую уверенность в себе, этот Кармине Бонавиа? Откуда у него редкое умение все предусмотреть? Он просто покорял своих земляков, получал все голоса, которые ему были нужны. «С твоей-то головой… С тем, что у тебя здесь заложено…» — не уставал ему повторять Драчун. Говорили, что уже через несколько дней после того, как Кармине записался в демократы, Драчун завалил его работой. Возможно. На Малберри-стрит Кармине выделялся, и было бы странно, если Пат О’Брэди упустил бы его из виду. Сам-то Пат ведь был просто пьяницей, довольно безвестным лидером, и в партии с ним считались лишь потому, что он мог собрать какое-то количество голосов. Естественно, что Бонавиа, воплощение молодости, деятельности, динамизма, ему бы весьма пригодился. «Зови меня «патрон», хочешь?» — И он сделал его своим секретарем.

В 1938 году уже нельзя было дремать — в Европе слышался гул приближающейся войны и некоторые безумцы утверждали, что если разразится конфликт и Франция с Германией начнут валять дурака, то Америка вмешается. Что за нужда Америке лезть в подобную авантюру? Мало ей забот с десятью миллионами безработных, что ли?

Когда Кармине Бонавиа предложил О’Брэди «свою идею», тот был восхищен:

— Как это тебе пришло в голову?

Брэди таращил на него влажные глаза, серые, как устрица, немного одуревшие, а Кармине дивился тому, что не мог бы объяснить, как у него появилась эта мысль.

— Да я не знаю… Не задумывался. Всегда есть какие-то планы в голове.

«Гений этот парень, просто гений. Надо же, этакое дело задумать, изложить его вечером обычным тоном, заложив руки в карманы, как будто ничего особенного».