За родом род - [53]

Не прошло и минуты, как Михаил переселился. Лежал на горячей зимней печи. Приходил в себя от озноба и смотрел в окно на летящий к нему с высоты серебряный свет. Свет стекал от луны, заливая дорогу и крыши. Неожиданно Михаил моргнул. Ему померещилось, будто луна похожа на голову лысого человека, который пришел из иного мира, что-то ему говорит, только голос слишком уж неразборчив и Михаил его ну ничуть не поймет.

УЛЫБНУВШАЯСЯ ВОЗМОЖНОСТЬ

Не ходил бы Колька Дьячков вообще в лесопунктовский клуб на танцы, да надеялся встретить ту, с кем однажды, сладко робея, он пройдет по ночному поселку и, учуяв в груди трепетание сердца, поймет, что это и есть впечатление от настигшей его любви. Однако ему не везет. Ни одна из девчат не открыла в нем своего жениха, с которым хотела б остаться с глазу на глаз, принимая Колькины вздохи, поглядки и поцелуи. Неизвестно, как вел бы себя он на этих танцах и дальше, кабы не Шура Щуровский, красивый задиристый холостяк, кто никого не стесняется, лезет всегда на рожон и безошибочно чувствует девушек легкого поведения.

С Шурой Колька живет по соседству. Дома через улицу. Так что видятся каждый день. Поглядеть, когда они вместе, — значит поверить: друзья, хотя особой приязни ни тот ни другой не испытывают друг к другу. Встретятся, размахнутся руками, бросят ладонь на ладонь, поговорят в лучшем случае — и конец. Да оно и понятно. Колька видит в Щуровском старого парня, кому не жениться, наверное, никогда. Щуровский же видит в Кольке молокососа, с кем не будешь на равных ни водку глушить, ни ходить, глядя на ночь, к приманчивым молодухам.

Шура к танцам тоже не очень-то расположен. Выползает на них в те лишь дни, когда от него сбегает подруга.

Чтобы зря не скучать и напрасно время не тратить, появляется он на танцах в самом конце. Ему хватает минут двадцати — окинуть опытным взором всех подходящих девчат, выделив бойких, стеснительных и капризных, в равной мере как стройных, тонких и налитых, отсеять ненужных от нужных и под игру последней пластинки броситься в омут танцующих и, поймав симпатичную рыбку, выплыть с нею из клуба в простор прохлады и тишины.

Сегодня Щуровский остался, кажется, без улова. Стоит рядом с Колькой около столика с радиолой. Волосы длинные и густые, будто парик. Одет вызывающе просто — в потертые джинсы, пиджак и рубаху с воротом нараспашку. Еще раз окинув взглядом наполненный танцующими парами зал, кладет на плечо Кольки руку и будто бы жалуется ему:

— Одни цацы и промокашки. По губе — да не по моей!

Колька ему не сочувствует. Он и сам бы пожаловаться не прочь. Да какой от этого толк? Целый вечер он наблюдает за девушкой в бархатном платье с красивыми черными волосами, в которых сияла заколка, напоминающая звезду. Девушку эту он видел впервые. То ли взглядом своим, случайно брошенным на Дьячкова, то ли спокойной улыбкой, обращавшейся к каждому и ко всем, то ли еще чем таким не особо понятным, но подсекла она Колькино сердце. Подсекла мгновенно, до радостной боли, и Колька, не зная, как ему быть, клянет себя мысленно за несмелость. А тут еще Шура над самым ухом бубнит, как весенний глухарь на току:

— Будет. Пойду-ко отсюда. Впустую вечер похоронил. — И вдруг без всякого перехода спрашивает Дьячкова: — Ты-то хоть взял кого на прицел?

Колька теряется:

— Взял. — И кивает на девушку с красной заколкой, проплывшую в паре с нездешним танцором.

Оценочным взглядом бывалого кавалера Щуровский отметил, что девушка сложена хорошо. Правда слегка полновата. А в остальном — ничего. И лицо симпатично. Откуда взялась? И вспомнил, что видел ее на неделе в столовой. Значит, из новеньких. Верно, закончила кулинарный и вот приехала к ним на работу.

«А у Дьячонка губа не дура, — завидует Шура, — только едва ли чего от нее он отломит. Девушка-крепость. Такой завладеть мудрено. Однако чего не бывает. А вдруг повезет?» И он поворачивается к Дьячкову.

— Поди, — подталкивает его, — станцуй напоследок и загребай с ней, куда тебе надо!

— Ты что-о?! — задыхается Колька, сопротивляясь, будто его посылают на верную драку. — Не видишь? Вон выставень-от большой. Ходит около, как привязан.

— Покажи, покажи.

— Вон улыбается! Зуб во рту золотой. С кудрявыми патлами-то который!

Щуровский спускает с губ снисходительную улыбку!

— Баран-то вон этот?

— Баран! — соглашается Колька и добавляет: — Вроде не наш он, не митинский — гусь залетный.

Лицо у Щуровского багровеет.

— Девок у нас отымать! — Кабы не музыка радиолы, все бы сейчас услышали Шуру, настолько громко он возмутился. — Не выйдет! Мы тебе живо рога поубавим! — И проехал ладонью по круглой Колькиной голове. — Не все потеряно, Дьяче! Ты меня поня-ял?

Колька почувствовал: Шура затеял что-то плохое. Хотел его было отговорить, да подумал: «Зачем? Почему бы и в самом деле барана этого не отшить? Не дать ему девушку увести. Пусть уж она никому не достанется в этот вечер. А там, — ухмыляется Колька, — там поглядим» — и, накаляясь от нетерпения, грубым голосом отвечает:

— Понял, веселую душу!

Обрывается музыка. Грохот стульев. Мелькание рук, на которых взвиваются рукава полушубков, пальто и курток. Все спешат побыстрее одеться. Скрежет распахнутой двери. Толпа на крыльце. Толпа под крыльцом. Но дальше, где два прогона тесовых мостков, дорога, канавы и тропы, толпу будто кто разорвал, рассыпав отдельными кучками по поселку.