За родом род - [52]

Кто-то шутливо скомандовал:

— По домам!

И тут все увидели, как к плечу Бориса, неизвестно откуда взявшись, прибилась, взмахнув полами пальто, его молодая жена, уводя мужика с футбольного поля, а Кольку Дьячкова, кипевшего от нерастраченной мести, взял под опеку Федотов, облапив ручищей его мословатую спину, скривив на ней косыми морщинами пальтецо.

— С чего это вы сцепились-то, как петухи? — полюбопытствовал Михаил, ступая с Колькой к центру поселка, откуда летела сквозь визг и хохот песня неистовой Пугачевой.

— Он меня недоростышем обозвал, — ответил Дьячков.

— За что?

— За то, что я с его Верой разговорился.

Михаил не понял:

— Разговорился?

— Ну-у! Шел с ней вместе из магазина. То есть до дому ее провожал. Что ли, нельзя! Довел до калитки, а он тут и есть. Улыбается, ровно я глаз на нее положил, и спрашивает, как изверг:

— Понравилось?

— Понравилось, отвечаю.

— Так вот, недоростыш, — это меня-то он, при моем-то росте сто семьдесят пять сантиметров, — можешь, советует мне, еще с ней раза́ прогуляться. Но перед этим не позабудь заказать в мастерской костыли, потому как я из тебя буду делать хромого… Разве бы ты, Михаил, такое стерпел?

— Да, ядрена-ворона.

— Вот и я не стерпел! Вызвал его побеседовать за поселок. Дуэль не дуэль, но хотел проучить, чтобы хамством не занимался.

Федотов поправил:

— Это, Колюха, не хамство, а ревность! Известный сюжет. Так что ты на него не серчай. Все вы парни что надо! Только нервы у вас никуда. Нельзя из-за этого нам друг дружку увечить. Или не так?

— Так, — согласился Колюха, освобождаясь из-под тяжелой руки огрузневшего Михаила. Освободился и вытянул тощенькое лицо, будто чему-то вдруг изумился: — Ничего себе! А? Сам Иван Севастьяныч! Чего это с ним? Первый раз его вижу такого!

— Ого! — удивился и Михаил.

Мякин стоял, обхватив руками столб у забора. Рядом с ним Ариадна Андреевна, вся раскаленно-румяная от леопардовой шубы и тщетных стараний сдвинуть мужа с заклятого места, к которому он, казалось, прирос.

— Пойдем! — Федотов кивнул на жену начальника лесопункта. — Пособим.

Перепрыгнув канаву, они оторвали Мякина от столба, взяли под мышки и повели, то и дело приподымая, отчего его ноги плыли по воздуху, не доставая ботинками до земли.

Сидеть в гостях на квартире у Мякиных лесорубы не собирались. Усадив хозяина на диван, готовы были уйти восвояси. Да Ариадна Андреевна возмутилась:

— Нет! Нет! Так просто я вас не отпущу! Посидите! Ну-ко, так выручили меня! — И усадила обоих за кухонный стол.

Это уже было для Михаила опасной затеей. Но отказаться он постеснялся.

Когда они вышли на улицу, Михаила шатнуло, да так далеко, что он пробежал почти сто шагов, оставив где-то сзади Дьячкова. И тут же, увидев сквозь сумерки собственный дом, поспешил зайти на крыльцо и в потемках сеней нашарить дверную скобу.

Дома не было никого. Не включая света, Михаил сдернул с себя фуфайку, кепку и сапоги. Прилег было на пол. Но пол показался ему ледяным, и он, продрожав, перебрался на русскую печь.

Евстолья который уж раз, накинув на плечи овчинный шубняк, выходит к калитке. Смотрит вдоль улицы: нет ли где мужа? Не видать. Мелькают фигурки людей. Из-под берега, где устоялась первая темень, хлестнуло сыростью мерзлой реки. А за рекою толпятся деревья — многоступенчато, глухо и молчаливо. Вверху синеперые стайки обдерганных туч. Бледная звездочка над закатом. В красном закате пасутся кирпичные трубы, похожие издали на коней.

— Коля! — Евстолья окликнула бойко шагавшего по дороге сухопарого паренька. — Ты Михаила, случаем, не видел?

Узнав Евстолью, Коля весело выдает:

— Видел!

— А где?

— Там! — Коля кивает куда-то назад, вдоль огней, летящих по улице, как по строчке. — Кабы он не сбежал от меня, сейчас бы стояли мы вместе!

— А куда он сбежал?

— К своей благоверной!

Евстолья машет на парня рукой, отсылая его от себя подальше:

— Проходи! Проходи!

Коля скрылся за поворотом. Евстолья же думает: «Где-ка он, демон стоногий? Ну-ко ушел сыззаранья и все-то ведь нет…»

Вернулась Евстолья домой. Но дома ей не сидится. Опять и опять выходит к калитке. Вечер пошел на сближение с ночью. Крепчает мороз. Евстолья зачем-то идет на берег Волошки.

Не слышно, как на реке вырастает зеркальный припой. Однако от пара, встающего медленно над водой, наносит сырой мерзлотой, и в эту минуту Волошка кажется слишком угрюмой, и человеку возле нее оставаться нельзя.

Ночь. Евстолья сидит у окна. Дети заснули. Затихло и радио на стене. Евстолья сидит и сидит, сторожа чутким ухом шаги. Но вместо шагов из холодных покоев летней Избы вдруг доносится шум.

Евстолья выбежала. Отворила в летнюю комнату дверь. Включила свет и увидела мужа, который слезал с нетопленной печи. Слез и уставился на Евстолью, пытаясь понять: почему, находясь на печи, он ни капельки не согрелся?

— Как же так? — удивленно пожал плечами.

Глаза у Евстольи блеснули веселым, куда-то девались худые слова, какими она собиралась встретить гулливого мужа, рот распахнулся, блеснув прохладою белых зубов:

— Хорош хозяин! Не где-нибудь — во своем дому заблудился! Ну-ко забрался на летнюю печь, кою мы третий год уже как не топим. Пойдем-ко на зимнюю поскорей! Там небось градусы с плюсом! Да не вздумай болеть! А то узнают, что ты на печи простудился — осмеют на весь свет!