За пророка и царя. Ислам и империя в России и Центральной Азии - [126]

В 1916 г. ситуация изменилась. Правительство, остро нуждаясь в рабочей силе, попыталось призвать около полумиллиона мужчин из степи и Туркестана на службу в трудовые отряды за линией фронта. Местное население ответило на призывную кампанию различными формами протеста – от уклонения до мятежа. По мере того как сопротивление распространялось из городов в степь, правительство теряло контроль над обширными полосами земли. Мятежники нападали на русских поселенцев и чиновников. Царские войска раздали оружие славянским поселенцам, и официально поддержанные карательные экспедиции привели к уничтожению или изгнанию десятков тысяч мужчин, женщин и детей. Историки указывают, что это насилие стало кульминацией тянувшегося десятилетиями конфликта за землю и другие ресурсы. Они также видят в нем отражение межэтнических трений в недрах имперского общества[581].

При более пристальном взгляде на формы, которые приняло это насилие, можно увидеть еще один аспект. Хотя мятежники иногда нападали на русских гражданских лиц и чиновников, на ранней стадии их жертвами становились прежде всего «туземные» чиновники, иногда и духовные лица[582]. Восстание выявило слабость местных элит, знатных людей – таких, как изображенный на ил. 8 аксакал, – через которых правительство управляло этими территориями. Опора режима на посредников в степи и Туркестане рухнула, и это служит примером неустойчивости стремления к аккомодации – и взаимной выгоде – у мусульман и царских властей. В прошлом враждебность народа к этим посредникам была выгодна в первую очередь империи. Мусульмане в своей повседневной жизни больше занимались борьбой друг с другом, чем с режимом. Но риск для этих лиц можно сопоставить с тем, которому подвергались аналогичные посредники между имперскими правителями и местными политическими группировками в других странах. Как заметил Рональд Робинсон, «чрезмерные уступки в чувствительных вопросах могли бы подорвать основу их авторитета и свести к нулю их вынужденные контракты с Европой»[583].

Война ослабила возможности империи по непрямому управлению через эти элиты, но в 1916 г. полного разрыва с имперским прошлым не произошло. Восстания не всегда означали отрицание имперского подхода к исламу. Обе стороны по-прежнему апеллировали к исламу для легитимации своих притязаний. Некоторые улемы санкционировали акты насилия против государства, его местных чиновников и поселенцев, но другие муллы совместно с царскими чиновниками осуждали беспорядки как нарушение шариата[584].

Эта интерпретация государства и исламских институтов сохранилась и даже пережила царский режим. Его падение не повлекло за собой ликвидацию прежних правовых практик и не прекратило конфликтов между мусульманами. Значительное число славянских поселенцев и местные социалисты рассчитывали на продолжение русского политического доминирования над местными мусульманами. Большевистский переворот повлек за собой насилие, голод и эмиграцию, но между собой сражались не только русские и туркестанцы. Местные реформисты – джадиды, или, как их чаще называли, «молодежь» (яшлар) – заключили альянс с некоторыми элементами советской власти. Для джадидов это означало государство на основе их реформистской интерпретации шариата и военную мощь против их более многочисленных оппонентов. Бухарская Республика между 1920 и 1924 г. управлялась согласно джадидской версии шариата; там провозгласили равенство полов, власть молодых и социалистическое будущее.

С крушением старого порядка изменилось многое, но не география. После 1917 г. политические деятели, боровшиеся за восстановление империи, были вынуждены смириться с фактом, что соседние государства все еще так или иначе идентифицировали себя с исламом. Кроме того, по мере того как явно рушились надежды на социалистическую революцию в Европе, большевики обращали взгляд на колониальный Восток. В особенности же мусульманский мир, хотя и «отсталый», казался готовым к освобождению при поддержке Советов[585].

Советская власть унаследовала нечто большее, чем геополитическое окружение империи Романовых. Поиск авторитетных лидеров, не говоря о штатных кадрах для растущей Коммунистической партии и государственной бюрократии, возобновил прежние возможности сотрудничества с улемами. Советская власть и мусульмане продолжили шедшие с царских времен поиски точек соприкосновения, но уже в новом идеологическом контексте. Некоторые мусульмане еще при старом режиме заняли левые позиции. Другие увидели в неопределенных лозунгах нового режима некоторое сходство с исламом и решили сотрудничать с ним на основе подобных принципов[586]. Ментальные горизонты мусульман также испытали влияние этатизма имперского общества – того, что Питер Холквист назвал его склонностью «идеализировать государство как таковое и как инструмент для осуществления всех его собственных заветных мечтаний». Кроме того, мусульмане имели огромный опыт переделки государственных институтов под себя[587].

Таким образом, мусульмане и советское государство непосредственно опирались на институциональное наследие царей. Хотя большевистское правительство нарезало Центральную Азию на национальные республики в рамках федеративной системы (положив конец бухарскому эксперименту), оно сохранило многие исламские институты имперской России и даже назначило туда старые кадры