За пророка и царя. Ислам и империя в России и Центральной Азии - [124]
Устойчиво существовало и влияло на взгляды русских представление о том, что все разнообразные народы империи подчиняются одному божественному владыке. Это представление отражало нечто вроде имперского монотеизма. Лабзина рассказывала, как ее мать вступила в опасный конфликт с группой башкир числом около двухсот, которые прискакали верхом к ее поместью около Екатеринбурга и затеяли спор об имуществе. Рассчитывая успокоить всадников, женщина предложила им обед, «бочки с пивом, вином и наливками», и заявила: «У меня нет другого защитника, кроме Бога, которого и вы знаете; Он один наш отец. Он как меня сотворил, так и вас, то не страшитесь ли вы Его правосудия? Куды ж вы меня сгоните с земли? Я у вас же буду жить и посвящу вам же себя на услуги. Есть и между вами любящие Бога, и я везде буду спокойно жить». Под влиянием этих добрых слов (и, возможно, алкоголя) башкиры подошли к ней «со слезами». Они заверили ее: «Будь спокойна, наша добрая соседка и друг, мы теперь не враги твои, а защитники»[569]. Эта встреча окончилась объятиями и горячими заверениями в дружбе.
Мусульмане тоже усвоили этот образ социального порядка, основанного на религиозном подчинении единому Богу. В XVIII в. монотеизм стал распространенным общим местом в обращениях к имперским властям. Даже мятежник Пугачев, которого Святейший синод православной церкви заклеймил «учеником антихриста Магомета», играл на общей религиозности в сношениях с мусульманами, которых рекрутировал в свои ряды[570].
Имперские представления об исламе постоянно менялись – то Пророк как «ученик антихриста» вызывал опасения и страхи, то двадцать миллионов мусульманских подданных Николая II казались панисламистской «пятой колонной». Конечно, государство никогда не было всего лишь нейтральным патроном ислама. Оно поддерживало только то, что его собственные эксперты – и их мусульманские информанты – считали ортодоксальным исламом. Для мусульман Поволжья, Урала, Сибири и столиц учреждение должности муфтия как единственного выразителя религиозной ортодоксии оказалось началом радикального разрыва с прошлым. Его бюрократический аппарат и регулирующая деятельность на уровне мечети преобразили местную религиозную жизнь, сделав ее более однообразной, культивируя преданность монархии и отечеству. Мусульманские реформисты и российские востоковеды представляли эти общины как образ стагнирующего и вневременного ислама, но они не увидели радикальных изменений, уже произошедших с конца XVIII в. Они недооценивали динамизм и живучесть религиозных разногласий, вызванных к жизни царскими учреждениями, и игнорировали инициативы мусульман-мирян, которые бросали вызов авторитету улемов, адаптируя имперское право и бюрократические процедуры к внутриисламским конфликтам. Российские мусульмане-общинники (‘авамм) в большей степени, чем в других странах, были способны заключать союзы с полицейскими властями, помогая им формировать уклад местной религиозной жизни и дисциплинировать мужей, жен, детей и улемов, сошедших с истинного пути.
Переплетение имперских правовых и мусульманских религиозных концепций важно и в более общем плане – для понимания того, как режим управлял мусульманским населением и что стояло на кону для этих подданных, когда они выносили на суд российских чиновников религиозные разногласия с родственниками и соседями. Националистические и религиозные движения во всем мусульманском мире Нового времени ограничили защиту ислама областью частной жизни. Различные движения изображали женщин и семью наиболее аутентичными носителями исламской традиции и национальной культуры и клялись оберегать частные пространства от экспансии колониальных государств[571]. Как предположил Ранаджит Гуха, подданные других империй могли воспринимать аппарат колониального государства как «абсолютную экстернальность», но в царской России режим воспринимался мусульманами и мусульманками как хранитель священного закона там, где это было важнее всего, а именно в их частной жизни[572].
В тех мусульманских регионах, где не было развитого бюрократического аппарата, связывавшего ислам с государством, царский режим принял другой облик. Государственные власти отказались от учреждения официальных исламских иерархий в Туркестане и степи и тем самым лишили себя механизма контроля над мусульманскими посредниками. Туркестанцы быстро научились использовать силу государства против своих оппонентов в религиозных диспутах, но режим, инициируя эти контакты, сохранял почти полную зависимость от местных улемов и мирян. В степи отсутствовали влиятельные учреждения, способные воздействовать на казахскую семью или искать точки соприкосновения между обычными и религиозными правовыми нормами и имперским правом. Полной интеграции народов степи и Туркестана препятствовало не сохранение обычного права, а неспособность государства наладить более обширные связи с мусульманскими институтами и своими сподвижниками.
Там, где империя учреждала официальные исламские структуры, например в Закавказье, Крыму и наиболее долгоживущую – на территории под юрисдикцией ОМДС, ей удавалось интегрировать мусульманские общины. Взаимозависимость, сформированная этим контролем над исламской ортодоксией, дала доступ в села и города, подчиненные этим учреждениям, и во время войны это дало людские ресурсы для фронта. Но в областях, подпавших под царскую власть в те времена, когда царское чиновничество не решалось подобным образом связывать себя с исламом, государство так и не достигло способности влиять на ситуацию во время военного кризиса. Эти подданные остались слабо интегрированными в империю и не превратили государство в тот воображаемый ресурс, что до такой степени владел умами религиозных людей в Поволжье и других территориях, находящихся под властью ОМДС.
