За правое дело - [31]
— Об чем он говорит, бабы? Что же выходит, а? Может, его Никитке еще и благодарность надоть, за игрушки его в ноги покланяться?
— Не об том речь, дура! — сорвался Савелий Кузьмич.
— Бабоньки! Да он же меня и дурой еще!.. Ах ты же, кобель колченогий! Так вот тебе! — И рябая, плоская, что доска, баба подскочила к нему, но то ли запнулась о ступень, то ли ее толкнули с крыльца — высоко взметнула руками и с воплем упала навзничь, в толпу. Толпа ахнула, раздалась, вороньем облепила крыльцо, стащила с него Савелия Кузьмича, набросилась на барачных.
На мгновение Денис увидел обезображенное страхом лицо отца и руки, хватавшие воздух, как навалились на него обезумевшие от ярости бабы…
…Вечером отца уложили в кровать, и мать, растирая ему медной ложкой синяки и смачивая кровоподтеки, плакала и ругала его за драку. И странно, отец, никогда не сносивший даже робких упреков, безропотно выслушивал все ее возмущения и обиды и только просил не наказывать виновника всех этих бед — Никитку.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Дед Савелия, крепостной мужик, в шестьдесят первом получил волю и землю. Впрочем, заболоченную падь бывшего помещичьего угодья нельзя было назвать землей, и дед упрямо вколачивал в нее и свою завидную силу, и время, и веру в сытый завтрашний день, но трясина только разоряла его, втягивала в долги, а не рожала.
Семь лет ублажал бесплодную топь дед Луганов, а в один день простился с землей, проклял свою крестьянскую долю и ушел в город. Поманил его товаришок:
— Айда в бурлачки, брат Луганов. Хошь и нелегка лямка и велика матушка-Волга, да все подале вроде как от страмной жизни. Хошь денек — да наш, хошь разок — да встряхнемся!
В бурлаки купцы не всякого брали: работка воловья, но плата справная: в иной день и рубль отдай. Луганова взяли без думки — дюж! А там и сыны подросли — их взяли. Все в стать вышли, все в отца. И потянул русский богатырь с сыновьями тяжелую бурлацкую лямку. На роздыхах у костров, у чанов с ухой заводили они грустные напевные песни и, забываясь, изливали в них Волге-матушке свои души. И, умирая, оставил дед Луганов в наследство детям и внукам своим жгучую ненависть к земле и страстную любовь к Волге.
Младший из внуков, Савелий, выдался не в деда: приземистый и нескладный. Но и его короткие ноги крепко упирались в песок, а в широкую не по росту грудь до мослов врезалась ременная лямка. Зато нравом был, не в пример смирным братьям, резвый до буйности, весельчак и заводила на игрищах среди парней. Умел Савелий шутками да побасками девок до колик рассмешить, спорщиков развести полюбовно, умел, задурив, и беду на себя накликать. И тогда незлобивые, смиренные братья волей-неволей чесали свои могучие кулаки, спасая Савелия от увечья.
Женился Савелий поздно. Уже на двадцать восьмом году, когда случилось тянуть по Оке груженую баржу, повстречал он в одном хуторе под Калугой крестьянскую дочь, красавицу Степаниду, — и потерял разум. Выше на полголовы Савелия, дебела, чиста лицом, Степанида давно, однако, слыла на хуторе старой девой. Двадцать шестой девке шел — парням зазорно на перестарке жениться, мужикам-вдовцам — не с лица воду пить, этим приданого бы побольше. А Степанидины старики, пронадеясь на красоту младшенькой да обычай блюдя, покуда старших дочерей замуж повыдавали, не заметили, как и годки прошли, ничего не скопили из приданого, оставили тихую, кроткую Степушку в старых девах.
Давно надо было тянуть посудину дальше, бесновался на забитой товарами барже купецкий страж, а Савелий все сватался к Степаниде. Старики упрямились, боялись за бурлака выдать дочь — сами нужды хватили! — а Савелий и вовсе ума решился: на весь хутор в драку полез, хотел и баржу на дно пустить, но братья вовремя упрятали его в трюм, приставили надежную стражу и стали действовать за него сами. Только на пятый день уломали Степанидиных стариков, выпустили на волю Савелия, подвели его, вышколенного, под родительское благословение и, не дав вдосталь наглядеться на суженую, уволокли к барже, впрягли его, счастливого, в лямку. А на обратном пути сыграли свадьбу.
Возвратясь в Саратов, Савелий решил не расставаться с молодой женой, бросил бурлачество и вскоре же нашел работу в затоне: помог случайно встретившийся ему богатырь-кузнец Илья Басов. Не привыкшая к безделью Степанида тоже отправилась в затон попытать счастья.
— Баб у нас без тебя солить негде, — ответили ей в конторе.
Так бы и ушла Степанида ни с чем, если бы не приглянулась она, темноокая красавица, конторскому дельцу, рыжему Власу. Степаниду вернули и, на диво всем просителям и конторским, определили в малярный цех, о каком только могли тогда мечтать бабы.
Проворная, смекалистая, Степанида быстро освоила малярное ремесло и стала зарабатывать больше мужа. Жизнь в затоне показалась ей краше калужской. Старший приказчик Влас все чаще заглядывал то в цех, то на верфи, где работала Степанида, справлялся о ее житье-бытье, сулился через год-два сделать мастером, а однажды подвез ее на хозяйской коляске в город, угостил печатными пряниками и «кислыми щами»[2].
— Брось ты своего дурака, Стеня. Чего он тебе дать может, окромя глупостей да — не дай бог! — побоев!
