За окнами сентябрь - [88]

— Не гони. Кто у меня есть кроме тебя?

Римме стало жаль ее: плохо же ей живется, если она для нее единственный близкий человек.

— Если захочешь навестить — пожалуйста, — без энтузиазма пригласила Римма, — но торг окончен.

— Я забегу. Днями забегу, — обрадовалась Шурка.

Вернувшаяся Наталья Алексеевна, посмотрев на дочь, сказала:

— Так! Все ясно. Проводила мужа — и нос на квинту? Не хандри. Еще неизвестно, где опаснее. — И справилась: — Ты сейчас можешь соображать?

— А что случилось?

— Лялю завтра выписываем. Она практически здорова, дольше держать не могу. Что ты с ней будешь делать?

— Возьму к нам.

— Я тоже так думала, — неуверенно проговорила Наталья Алексеевна. — Но ты понимаешь, какую ответственность берешь на себя? Ее нужно учить, воспитывать…

…За это время Римма неожиданно просто, обзвонив несколько больниц, выяснила, что Ольга Васильевна Скворцова — Лялина мать — скончалась в больнице имени 25-го Октября от осколочного ранения, осложненного дистрофией. Нужно было сообщить Ляле о смерти матери.

С тяжелым сердцем Римма отправилась в стационар. К ней вышла худенькая, прозрачно-бледная девочка. Она не поздоровалась, ничего не сказала, только испуганно-вопросительно посмотрела. Римма поняла ее немой вопрос и тихо сказала:

— Да, Ляленька… случилось несчастье… мамы нет.

Девочка опустила голову и продолжала молча стоять. Римма обняла ее, усадила рядом и, прижав ее голову, гладила шелковистый ежик отрастающих волос. Они долго сидели так, потом Ляля прерывающимся голосом спросила:

— Папе… как написать?.. Я не могу…

— Вместе напишем. Выйдешь отсюда, и сразу напишем. Хорошо?

Она молча кивнула.

На следующий вечер Наталья Алексеевна привела Ляльку. Она держалась тихо, напряженно, спрашивала тоненьким голосом: «Сюда можно сесть? Это можно взять?» — чувствовала себя сиротой в чужом доме. Это надо было сразу переломить.

— Лялька, запомни, — бодро сказала Римма, — все можно. Ты — дома, делай, что хочешь. Сейчас будем ужинать. Помогай мне. Вот хлеб, разрежь на три части, — она доверила ей самое ответственное дело.

Ляля кивнула и, закусив губу от напряжения, стала делить хлеб. После ужина она вежливо поблагодарила и тихо спросила:

— Папе когда напишем?

— Давай сейчас, — Римма поняла ее тягу к единственному родному человеку. — Ты пиши от себя, а я — отдельно.

Римма написала Павлу Петровичу Скворцову о смерти жены и матери, просила не беспокоиться о дочке: она поправилась, выглядит сносно, пойдет в школу, будет жить с ними. Они ее полюбили. Если останутся живы, сберегут ее.

Лялька что-то старательно выводила на своем листочке.

Постепенно Лялька освоилась, обжилась и стала полноправным членом семьи. Она охотно помогала Римме вести их нехитрое и в то же время сложное хозяйство. Уроки в школе кончались рано, она первая возвращалась домой, и к Римминому приходу печурка уже топилась, кипел чайник, Лялька с недетской серьезностью делила еду поровну. Римма поручила это ей. Лялька не только не просила лишнего кусочка, но, если они, желая ее побаловать, подсовывали что-нибудь, отказывалась и даже сердилась.

Они вместе ходили за водой, потом Лялька занимала очередь за хлебом, продуктами, но карточек в руки не брала — не могла забыть потери. Так же панически она боялась насекомых. Раздеваясь перед сном, проверяла каждый шовчик.

Наталью Алексеевну она еще стеснялась, а к Римме у нее появилась болезненная привязанность. Когда Римма приходила, она терлась около нее как котенок, тыкалась головой и даже пыталась забраться на колени. Ей не хватало материнской ласки.

В апреле пришло письмо от капитана Скворцова:

«…не найду слов, чтобы выразить Вам свою благодарность за дочку. Читал Ваше и Лялино письма товарищам, и мы поняли, что подвиги совершаются не только на фронте. В эту страшную годину мы убедились, что наши люди — одна семья. Это не пустые слова, а прекрасная реальность. Не знаю, кто Вы: молодая, старая, где работаете, живы ли Ваши близкие, но все равно Ляленька и Вы для меня теперь самые родные люди. Буду жив — докажу. Напишите, пожалуйста, подробно о Ляле и о себе…»

За всю жизнь Римма не написала столько писем, сколько за первую военную зиму. Через день — Боре, у них опять наладился непрерываемый разговор. Два раза в неделю — Зимину. От него изредка приходили короткие суховатые записки, неизменно заканчивающиеся: «Жду Ваших писем. Они стали необходимостью». Елизавета Петровна и Лена требовали всю правду об Андрее Михайловиче, о них, о положении в городе. А теперь появился капитан Скворцов, нетерпеливо ждавший ее писем.

В марте еще стояли сильные морозы, а в апреле начало таять. Это стало новым бедствием. Зимой снег с крыш и улиц не убирался, теперь потекли ручьи. Но главной опасностью были горы нечистот. Канализация не работала, и нечистоты выбрасывали и сливали во дворы. Густая вонь поползла на улицы и в квартиры. Горисполком обратился с призывом к населению: выйти на уборку города во избежание эпидемий. И вышли все, кто держался на ногах.

Это была отвратительная работа! В их доме самую трудную ее часть взял на себя бедный Федор Иванович. Надев противогаз и резиновые сапоги, он по стремянке влезал на очередную гору (они достигали окон первого этажа) и ломом медленно колол ее, а жильцы лопатами подбирали тошнотворно пахнущие куски, бросали на тачку, вывозили к грузовику и перегружали на него. Не видно было конца этой ужасной работе! Римму постоянно мутило, преследовал запах, от которого, казалось, никогда не избавиться, но за неделю весь город был очищен, весенние дожди промыли его, и все вздохнули свободно.