За окнами сентябрь - [87]

— Давай говори свою цену! — понизила она тон.

Это было самое трудное. Римма собралась с духом и, поражаясь собственной наглости, выговорила:

— Полкило шпика и килограмм манной.

— Да ты что! — закричала Шурка. — Очумела?! За всю спальную…

— Как хочешь, — прервала Римма и, показывая, что разговор окончен, начала складывать что-то ненужное в свой чемоданчик.

Шурка схватила сумку с продуктами и выскочила в коридор, громко хлопнув дверью.

Римма обмерла. Что она натворила! Бежать скорей, вернуть? Но тогда она совсем окажется в ее власти…

Шурка вернулась сама. Встав в дверях, она мрачно сказала:

— Говори, сколько? Как отдать!

— Ты уже слышала, — Римма поняла, что победила.

— Ты по деньгам считай, — убедительно заговорила Шурка. — За всю спальную взяла…

— Спальню ты почти даром получила, — прервала Римма. — Считай, что тут добавка за нее.

Шурка задумалась, что-то соображая, подсчитывая, потом широко улыбнулась и махнула рукой:

— Ладно уж! Где наша не пропадала! Вечером принесу. — И, оглядев Римму, уважительно проговорила: — Смотри, какая деловая стала.

Когда Римма принесла мужу несколько тонких ломтиков шпика, он изумился:

— Чудеса! Ты, оказывается, колдунья. Сознавайся, из чего ты его сотворила?

— Из портьеры, — ответила она с гордостью и рассказала про сражение с Шуркой.

— Ах ты, стойкий оловянный солдатик, — грустно сказал Борис, — какой мерзостью тебе приходится заниматься из-за меня.

— Что делать, Боренька? Другого не придумаешь…

— Знаешь что, — сказал он, помолчав, — гони ее. Я уже выкарабкался. Ты меня вытащила, — уточнил он. — Больше мне ничего не носи. А вы с мамой продержались самое трудное время, сейчас станет легче.

— Нет, нет! — испугалась Римма. — Ты еще не окреп, мама плохо ходит… Лялю надо поддержать… Пока нельзя.

— Верный ты мой дружок, — обнял ее Борис… — и задумчиво прибавил: — Никогда не думал, что в тебе такой запас… прочности.

Последние дни пребывания Бориса в госпитале были почти счастливыми. Он стал прежним. Новое в нем было — открытое проявление любви к ней.

Когда Римма не очень поздно возвращалась после концертов, она бежала в госпиталь. Там ее уже знали и пускали в любое время. Борис ждал ее на площадке. Услышав ее шаги, он торопился навстречу.

— Устала, моя маленькая? Замерзла? — говорил он с пронзительной нежностью, обнимая ее, стараясь согреть.

Они шли наверх в комнатку Глаши, которая жила при госпитале. Тесно усевшись втроем, они ужинали. Борис берег свой ужин до прихода жены, она привозила с фронта кусочек хлеба или конфетку, Глаша выставляла свой рацион, и они всем делились по-братски.

Потом Борис сворачивал толстую «козью ножку», прикуривал от коптилки, и они по очереди дымили «трубкой мира».

«Островок счастья» — называл он Глашину комнату.

Глаша подружилась с Риммой, перешла на «ты», только Бориса продолжала звать по имени-отчеству. Глаша была одинока: родители эвакуировались, брат воевал, подруги-однокурсницы разлетелись по госпиталям и медсанбатам. Она смотрела на своих новых друзей с тихой грустью — любовь еще не согрела ее жизнь.

Разговаривали они до поздней ночи. О войне: наверное, это последняя война в истории человечества — должно же неразумное человечество чему-то научиться… О жизни, которая наступит после победы, — прекрасной, удивительной… Все пошлое, подлое, грязное сгорит в войне. О себе — какими они станут? К чему будут стремиться? Не говорили только о смерти…

Накануне выписки Бориса тема смерти возникла.

— Завтра буду требовать, чтобы направили в строевую часть, — твердо сказал он.

— Не настаивай, пожалуйста, — просила Римма, — пусть врачи сами решат.

— Воевать надо. Гнать их! — серьезно ответил он.

Римма вспомнила, что уже слышала эти слова и похожую интонацию.

— Понимаешь, дружок, — продолжал он, поняв ее страх за него, — смерть неизбежна. Мы все когда-нибудь умрем. Разумеется, хотелось бы попозже. Но смерть в бою достойнее, осмысленнее и, если хочешь, легче. Смерть от голода — унизительна, бессмысленна, страшна. Она сначала убивает сознание, душу, превращает человека в животное и только потом убивает тело. Говорю не с чужих слов. Какая изощренная жестокость — убивать людей голодом.

Борис добился своего — медкомиссия направила его в строй.

Он снова не позволил Римме проводить его.

— Расставаться надо сразу. Постепенное расставание мучительней, — объяснил он.

Они простились у ворот госпиталя. Римма плакала, уткнувшись в его пахнущую карболкой шинель. Он обнял ее и с проникающей в сердце нежностью сказал:

— Не плачь, моя родная, моя маленькая, ты же у меня молодчина. Мы еще с тобой заживем! — Потом оторвал от себя, повернул спиной и, слегка подтолкнув, приказал: — Иди и не оборачивайся.

Римма пошла, ничего не видя слепыми от слез глазами. Прежде чем свернуть за угол, не выдержала и обернулась — Борис стоял на том же месте, смотрел ей вслед. Она рванулась к нему, но он, погрозив кулаком, круто повернулся и быстро ушел.

Вечером, как обычно, позвонила Шурка, Ее не было уже дня три, и она рвалась прийти.

— Нет, Шура, не приходи, — с облегчением сказала Римма. — С торговлей кончено. Боря ушел, а мы уж как-нибудь…

Помолчав, Шурка жалобно попросила: