Когда Корзухин неосторожно заявил, что в Заполярье могут жить только круглые идиоты, а Павлов не менее неосторожно стал утверждать, что лишь в украинской степи, на территории их совхоза, возможна настоящая жизнь для хорошего человека, никто из них не подозревал, что получится из такого рода заявлений. Они закрылись на ключ в санаторной комнате и кончали дюжину пива.
— Я в этом проклятом Заполярье уже двенадцать лет, — сказал Корзухин мрачно, — и со всей ответственностью утверждаю, что только моя собственная леность, подлость и невнимание к близким заставляют меня оставаться еще. Человек создан для умеренного климата, а жить в местах, которые даже галкам противопоказаны, по меньшей мере, глупо.
— Так в чем же дело, Владимир? — горячо воскликнул Павлов. — Бери отходную и отключайся из своей Арктики. Ведь ты электрик?
— Электрик. Кончал Ленинградский электротехнический у профессора Смурова. Моя специальность — высоковольтные сети, но неплохо знаю электрооборудование промышленных предприятий. Если бы не война, черта с два меня увидели бы эти олени и ползучие березы.
— Тем более! У нас квалифицированных электриков нет и в помине. Такой человек, как ты, для нас клад. Хочешь, я сегодня же дам телеграмму директору, чтоб тебя пригласили?
— Не возражаю. Давай телеграмму.
Они крепко пожали друг другу руки над пустыми бутылками.
Они познакомились в санатории на берегу Оки, куда приехали в один день. Им отвели двухместную палату на первом этаже. Уже на другой день они обнаружили, что их взгляды на жизнь во всем существенном совпадают. В санатории они тут же ввели свои собственные правила, значительно отличавшиеся от тех, что были утверждены Министерством здравоохранения. Суть заключалась в том, чтоб делать все наоборот предписаниям, но не подавать об этом вида. Но так как шила в мешке не утаить, то скоро обнаружилось, что в бутылках от боржома, стоявших в их палате, хранится добротное пиво и что после отбоя их дверь закрывается, а окно открывается, и сами они в час, когда даже сторож спит мертвым сном, весело плещутся в реке. Главный врач вызвал их к себе и сделал строгое внушение — в нем часто повторялись такие слова, как «профсоюз», «лечебная дисциплина», «сознательность», «высшее образование» и прочие скучные материи.
— Не знаю, как с медициной, а политработник из него выдающийся, — недовольно буркнул Корзухин, выходя из кабинета.
— Может, в самом деле на боржом перестроиться? — уныло спросил Павлов.
— Я на Кавказе от боржома чуть до туберкулеза не дошел. Лучше уж крепкий чай.
После того, как их лишили развлечений, они заскучали. Выполнение положенных лечебных процедур отнимало много драгоценного времени, а постоянные взвешивания, выстукивания и выслушивания развивали желтую меланхолию. Ухаживания за женщинами тоже не удавались. Женщины были молодые и интересные, но увлечение, с каким они выполняли все лечебные предписания, порождало смутную тревогу. Стало немного легче, когда к их компании присоединился горняк Полосухин, мрачный по виду мужчина, доверху напичканный анекдотами. Потом обнаружилось, что в вечера, свободные от процедур, можно ухаживать за тремя девушками, носившими сходные имена Лилы, Нилы и Милы, но различавшимися по цвету глаз и покрою платья. Основная масса времени, однако, оставалась незаполненной, и его приходилось занимать на обсуждения перспектив будущей работы Корзухина в совхозе.
— Значит, в августе поедем? — спрашивал Павлов.
— Поедем, — соглашался Корзухин.
— Август — лучшее время, жара такая, что днем носа на улицу не высунешь. Над степью курится пыль, едкая, тонкая, весь день дышишь пылью, зелень серая, листья опускаются, как больные. Ночью тело горит, как в малярии, сна нет. Выйдешь на улицу, везде звезды, звезды, рубашку сбросишь и в воду.
— Зачем же в воду?
— Против жары единственное спасение. Нет, хорошее время. Арбузы, помидоры, яблоки, мед поспевает. А у вас?
— Что у нас? — со вздохом сказал Корзухин. — У нас в августе ад. Комары в тундре, работа на заводе, дома жена скрипит, как ржавая дверь. А вечером уже темнеет, полярный день кончился, выйдешь, а вместо звезд над тобой северное сияние полыхает.
— Да ну?
— Серьезно. От ветра первым морозцем несет, рубашку раскроешь, во всем теле свежесть, а сам смотришь, как небо беснуется.
— И красиво?
— В августе не очень. А в ноябре, декабре такая красота, что и в книгах не опишешь. С запада на восток, понимаешь, в абсолютной полярной темноте идет сверкающая дорога через все небо и все движется, растет, уменьшается, выворачивается. А в ней золото, рубины, кровь, цинковые белила, ультрамарин, в общем, вся ювелирная и москательная лавки. Сколько раз, бывало, выйду в одних подштанниках на босой валенок и смотрю, смотрю, пока жена чуть с плачем не погонит спать.
— Позволь, а холод? Это же Арктика?
— Ну, что Арктика? Разве в такую минуту думаешь о холоде? Но только это и есть хорошего. Да и то, если сказать правду, бывает так, что северное сияние разливается, а ты идешь и ни разу носа вверх не поднимешь. Так попусту и тратятся электроны в небе.
