Наши на большой земле - [2]

— Мороз мешает?

— Нет, просто думаешь о другом. По работе что-нибудь занимает, увлечешься и забудешь о всех сияниях в мире.

— Нет, у нас определенно лучше.

— Какой разговор! Конечно, лучше.

2

— Пошли на речку, — сказал Полосухин, заходя в комнату к приятелям. — Наши девочки уже плещутся.

По дороге, чтобы заполнить пустое время, он рассказал очередной анекдот.

— Едет на ярмарку цыган из породы тех, что экономят на лошади. Телега у него прикрыта рогожей. Встречается ему мужичок. «Цыган, чего везешь?» — «Солому». — «Чего, чего?». — «Солому!». — «Да что ты шепотом говоришь?». — «Боюсь, лошадь услышит!»

Павлов рассеянно рассмеялся, думая о чем-то ином, а Корзухин поморщился.

— Твоему анекдоту вчера исполнилось сто лет, — сказал он. — Анекдот должен быть боевым, технически грамотным, идеологически выдержанным, он обязан бичевать отсталость, бескультурье, пережитки старого. А это что — беззубость! Таких цыган давно нет. Я знал одного цыгана, Тимофея Петровича Котельникова, он готовил диссертацию на степень кандидата математических наук. Потом я ухаживал за цыганкой Лидочкой Палей, она была ученым секретарем в институте. Что общего между ними и твоей голодной лошадью?

— Пожалуйста, получай технически оснащенный анекдот, — сказал несмутившийся Полосухин. — Был у нас на шахте директором некий Треплов, из всей техники угледобычи он знал только то, что план должен быть выполнен и перевыполнен. Приезжает управляющий трестом Даниэлян, ходит по шахте, а навстречу всякая дрянь — обломки, разбитые вагонетки. Даниэлян берет кусок угля с породой и сует его Треплову. «Какова теплотворная способность вашего угля?» — Треплов, не смутившись: «Восемь тысяч калорий, товарищ Даниэлян», — то есть называет самый хороший уголь. — «Каких калорий — больших или малых?» — кричит Даниэлян, озлившись. Треплов осторожно: «Как вам сказать, товарищ управляющий, — средних!»

Но Корзухин и на этот раз не улыбнулся.

По пляжу с криком и хохотом бегали санаторники. Павлов догнал в реке Лилу и шлепнул ее по спине ладонью.

— Ах! — вскрикнула она и нырнула.

Корзухин плыл рядом с Милой и вел серьезную беседу — Мила иных разговоров не поощряла.

— Был в Москве, в стереокино, — сообщил он. — Ничего толком не разглядел, а глаза испортил — два дня на свет не мог глядеть.

— Ужас! — говорила Мила, переворачиваясь на спину. — Как не запретят такое безобразие!

В санатории зазвонил колокол. Девушки испуганно вскрикнули и заторопились к берегу.

— Куда же вы? — кричал Павлов. — Еще немного.

— Нельзя, нужно ванны принимать.

— Река — это та же ванна, только побольше и с солнцем, — убеждал Корзухин Милу.

— Как вы можете так говорить? Это река, а то ванна — большая разница!

— Вода везде мокрая, — уныло пробормотал Корзухин.

Обратно приятели шли одни. Корзухин с Павловым продолжали обсуждение отъезда в совхоз.

— Осенью и зимой у нас тоже неплохо, — говорил Павлов. — В сентябре пахота и подъем зяби кончается, в разгаре молотьба, машины становятся на ремонт. В это время начинаются дожди — до самого декабря дожди. Небо в тучах, ветки обглоданные, а перейти дорогу без резиновых сапог просто страшно. Бывает, выскочишь по делу, которое и короли никому не передоверяют, и в две минуты так промокнешь, что потом за полчаса не обсушишься. После работы валяешься в кровати, глядишь на дождь в окне, жуешь яблоко. Как в санатории — даже надоедает.

— Вот и я говорю, разве можно сравнить вашу жизнь с нашей. Вы даже не понимаете, как вам хорошо. А зимой?

— Да что зима? Разве у нас зима? Помнишь, у Пушкина: «Но наше северное лето — карикатура южных зим». Вот какая у нас зима. Снег выпадает, растает — грязь, снова выпадает, снова грязь. И так до марта, а в марте сразу весна, еще больше грязи, и все загорается — пахота, сев, взмет паров. Не заметишь, как лето наступит. Ну, конечно, огурцы, зеленый лучок, черешня. Как у вас с огурцами и лучком?

— Где там! Это же Арктика. Парниковые есть, в столовых немного дают, но никогда досыта не наешься.

— А у нас сколько хочешь — огурцов даже собаки не жрут. Зима у вас, наверно, страшная?

— Не говори! Жуткая. Зима, собственно, начинается не сразу. К осени тундра становится огненно-красной, краснее ваших роз.

— Это с чего? Одурела?

— Может, с точки зрения законов природы и дуреет. Не поверишь — все, листья, корни, ствол складываются в один пылающий ковер. В это время ягоды много — морошка, брусника, голубика, смородина, шиповник. Женщины варят варенье, наливки заводят. Начинается отлет гусей — специально берешь неделю отпуска для охоты. В лесу тишина, и лес желтый, не представляешь даже, сколько оттенков есть у желтого цвета, это нужно самому посмотреть. Разведешь костер, поджариваешь гуся, а внизу — пламя, рубины, чуть повыше — золото, лимонные краски, а еще выше голубоватое небо, такое нежное, нежное…

— Послушай, да это красиво!

— Красиво, конечно. Но сколько же это дней? Неделя, две. А потом начинается ужас.

— Морозы?

— Нет, морозы еще не так страшны. От них легко спастись. Укутайся в шубу, напяль шапку с ушами, валенки на ногах, рукавицы меховые — что тебе все морозы?

— Так чем же страшна зима?