За окнами сентябрь - [82]

— Мне тут не век жить, — серьезно начала она. — Что я, глупая? Не понимаю? Семья его в тылу, ничего им там не сделается, как можно будет — вернутся. Или с им что случится — меня отсюда прочь. С чем останусь? Ни кола ни двора — гол как сокол!

— А мать Валеры?

— Уехала с производством, — ответила Шурка таким тоном, будто та уехала отдыхать. — Заходила, звала с собой, я ее враз завернула. Комнату Филиппыч мне устроит. Теперь их, свободных, завались! Надо только, чтоб после умёрших, — деловито продолжала она, — а то потом и турнуть могут.

Римме стало не по себе, но мешало уйти оказанное Шуркой гостеприимство.

— Значит, комната будет? Что же ты волнуешься?

— А чего я в нее поставлю-повешу? Отсюда он мне шиш даст.

Римма промолчала. Так дико было услышать, что в исступленно борющемся городе есть человек, которого заботит, какую занавеску повесить на окно, что она просто не нашла что ответить.

— Говорят, сейчас за продукты что хочешь можно купить? — Шурка испытующе посмотрела на нее.

— Что же ты теряешься?

— Где?! — закричала Шурка. — Где купить-то? На базар он мне запретил ходить. «Не позорь, говорит, меня. Узнаю, что была, — все! Только ты меня и видела!» А знакомств таких у меня нет. Вот и думай! — закончила она.

Положение прояснилось: Шурка считала Римму «таким знакомством». Это было очень кстати, Наталья Алексеевна была совсем плоха, и все очевиднее становилось, что на одном пайке ей не дотянуть. Надо было менять вещи. Но где? Как?

— Ты хочешь у меня что-нибудь купить? — прямо спросила Римма.

— Все! Все возьму! — Шурка по-купечески хлопнула ладонью по столу. — Шторы в большой комнате бордовые с цветами…

— Портьеры гобеленовые?

— Ну да! Шкаф зеркальный, диван, кресла возьму. Белье…

— С меня на тебя не полезет.

— Для постели. Простыни там, наволочки, все, что полагается.

— А куда же ты мебель денешь?

— Пока пусть у тебя стоит, комнату получу — перевезу.

У нее было продумано все.

Они сговорились, что Шурка придет на следующий день. И тут Римму снова ударила мысль: Шуркины богатства краденые, отняты у умирающих людей.

— Нет, Шура, — сказала она. — Не приходи. Я передумала.

— Эх ты! — Шурка открыто презирала ее. — У ней мамаша помирает, сама ног не тянет, а за вещички держится.

— Откуда у тебя все это? — взорвалась Римма. — Где взяла? По карточкам получила?! Накрала! Ты или твой «начальник»! Умирающих обобрали!

Шурка побелела.

— Ты что?! — прошептала она. — Ты думай, что говоришь!.. Купила я все на свои кровные… Как фашистюги подходить стали — я в магазины! Сколько на себе перетаскала! А ты тогда чего рот раззявила? Еще образованная! Учили тебя, учили, а уму, видно, не научишь!..

Вероятно, она говорила правду. Когда фашисты окружали Ленинград, многие бросились закупать продукты. Римма вспомнила, как Шурка убеждала ее делать запасы. Она заикнулась было матери об этом, та удивленно посмотрела на нее и брезгливо проговорила: «Не становись обывательницей».

— А про Филиппыча ты и думать не смей! — заплакала Шурка. — Он свой доппаек принесет, и все! И точка! Я как-то говорю ему: «Достань…», он как вскинется: «На преступление меня толкаешь! Ты и слово это «достань» — забудь», — Шурка уже рыдала в голос.

— Ладно, Шура, может быть, все это и так, но очень страшно смотреть: кругом от голода погибают, а у тебя…

— Что же мне — на улицу бежать: люди! Идите! Берите! Что я, такой городище накормлю? И почему это я должна свое, купленное, «за так» отдавать? — перешла в наступление Шурка. — Ты небось свои вещички не выставишь — налетайте, хватайте!

Разговор получался тяжелым и бессмысленным.

— Мне пора, — сказала Римма, — подумаю, позвоню.

Шурка вдруг насторожилась, прислушалась и, схватив Римму за руку, прошептала:

— Филиппыч ключом царапает. При нем — ни-ни! — погрозила она пальцем, сунула ей валенки и приказала: — Давай, не задерживайся.

Римма тоже не стремилась к встрече с «начальником» и быстро начала одеваться, но не успела… Послышались шаркающие шаги, в кухню вошел Иван Филиппович. Он был немолод, сутуловат, его небритое лицо выражало крайнюю степень утомления.

— Припоздал, Филиппыч, припоздал, — певуче заговорила Шурка. — А меня вот подружка навестила. На одной площадке жили. Артистка.

— Очень приятно, — отозвался он простуженным голосом. — Простите, сяду… тяжелый день, — и, не снимая шинели, опустился на табурет.

— Замаялся, голубочек мой, — пела Шурка. — Совсем доходяга! Сейчас шинельку сымем, покушаем и спатеньки…

— Я просил говорить: «есть», «спать», — с тихим раздражением проговорил он. — У меня на площадке шапка упала. Темно, споткнулся… Будь добра…

— Господи! — вскрикнула Шурка. — Ну что за мужик! — и ринулась в коридор.

Иван Филиппович снял запотевшие очки и, протирая их, грустно сказал:

— Вот так…

Он был настолько непохож на обольстителя, сердцееда, что Римма отчетливо поняла: без него его женили. Ей стало жаль его. А он, надев очки, внимательно посмотрел на нее и, видимо, уловив сочувствие, проговорил:

— Заботится обо мне… Я в бытовых делах абсолютный ноль… Привык за жениной спиной… У меня семья в эвакуации, она говорила?

— Нашла! — крикнула вбежавшая Шурка. — Вы про чего тут? — она беспокойно завертела головой.