За окнами сентябрь - [81]

Наконец она добралась до Малой Невки. Когда она уже одолела мост, поднялся ветер, разогнал тучи, снег прекратился, и показалось жуткое звездное небо. Идти становилось все труднее и труднее: валенки казались чугунными, а ног в них она уже не чувствовала. Больше всего хотелось лечь на свежий пушистый снег и немного отдохнуть, но она знала, что ложиться нельзя — это конец. Каждый шаг стоил таких усилий, что на вой сирен воздушной тревоги она даже не обратила внимания. Отдаленно забили зенитки, где-то ухнул взрыв — ей было все равно. Она доплелась до какой-то улицы и остановилась, прислонившись к угловому дому. Все! Дальше идти не может… И тут же ее охватила злость: «Не хочу так бессмысленно погибнуть!» Стала соображать: под шубой, в кармане концертного ватника, у нее, как всегда, был кусочек хлеба для Натальи Алексеевны, надо его съесть, может быть, появятся силы… Но развязываться, расстегиваться на пронизывающем ветру было невозможно. Она попыталась просунуть окостеневшую руку, попала в карман шубы, вытащила ночной пропуск, какую-то бумажку и в лунном свете разобрала крупно написанную строчку: «Большой проспект, 69…» — Шуркин адрес. Огляделась, увидела, что стоит именно на Большом и до Шурки — несколько шагов.

Придерживаясь за стены, чтобы не упасть, Римма добралась до подъезда и, останавливаясь на каждой ступеньке, поднялась на второй этаж, из последних сил грохнула чемоданчиком в дверь и в изнеможении прислонилась к косяку.

Послышались шаги, дверь приотворилась, и Шуркин голос спросил:

— Стучал кто? Есть тут кто?

Губы свело морозом, и Римма с трудом отозвалась.

— Господи! — вскрикнула Шурка. — Никак Римка!

Она втащила ее, захлопнула дверь и поволокла на кухню, приговаривая:

— Совсем сдурела! Под бомбами ее носит!

В теплой кухне Римма кулем свалилась на стул, а Шурка, жалостно причитая насчет «сумасшедших дур, которые себя не помнят», суетилась вокруг нее, стаскивая валенки и рукавицы, разматывая платок. Губы уже отпустило, и Римма смогла отчетливо выговорить:

— Кипятка у тебя нет?

Шурка метнулась к плите, вытащила из духовки закутанный чайник и положила в чашку ложечку сахарного песка — щедрость неимоверная.

Римма обжигалась, пила горячий чай, чувствуя, как вливаются силы, а по всему телу разливается блаженное тепло. Отчаянно ныли, согреваясь, руки и ноги, но это была уже боль жизни, а не бесчувствие смерти. Она с благодарностью смотрела на Шурку — не приди та, не сунь тогда адреса… От какой мелочи теперь зависит жизнь!

И тут она вспомнила, что Шурка живет здесь не одна, прислушалась и с беспокойством спросила:

— А… начальник твой где?

— Нету его, — успокоила Шурка. — Звонил: поздно придет.

Когда Римма окончательно согрелась и, потоптавшись, убедилась, что ноги действуют, Шурка сказала:

— Пошли, квартиру посмотришь. Обожди, лампы засвечу. — Она убежала в темноту коридора, быстро вернулась и повела Римму показывать свой дом. Комнаты — спальня и столовая — были обставлены скромно, но так чисто прибраны и ярко освещены — горели керосиновые лампы, в подсвечниках оплывали толстые свечи, — что здесь не чувствовалась война — просто перегорели пробки.

В столовой Шурка на секунду приотворила дверцы буфета, и Римма не поверила своим глазам: ей показалось, что там консервы, сахар, еще что-то… Риммин ошеломленный вид, очевидно, доставил Шурке удовольствие, она ухмыльнулась и потащила ее дальше. Между дверями черного хода, которым не пользовались, рядом с поленницей дров, лежали пакеты, кульки.

— Мука, крупы, — пояснила Шурка.

Если бы она раскинула перед Риммой царские сокровища, та поразилась бы меньше.

— Сейчас накормлю тебя, — она снова повела Римму на кухню и разожгла примус.

В ту пору, когда кто-нибудь навещал друзей, его тоже старались чем-нибудь накормить: разводили еще жиже супчик, разрезали лепешку из дуранды или клеевой студень. Гость стеснялся есть, понимая, что у хозяев это последнее. Здесь можно было есть без угрызений совести, но у Риммы неожиданно вырвалось:

— Не надо Шура, не хочу! — сказала и испугалась до дрожи. Кажется, никогда она не была так голодна. Сказывались дальняя дорога, а главное, изобилие давно не виденной еды. Желудок протестовал! Но чувство, похожее на ненависть к нечестиво разжившемуся богачу, было сильнее, и она упрямо повторила:

— Не буду!

Шурка поняла ее по-своему:

— Да ладно тебе, — говорила она, разминая концентрат гречневой каши. — Не объешь, сама видела. — Она высыпала крупу в закипевшую воду. — Ну чего стоишь? — обняла Римму сильными горячими руками. — Ты не думай, мне для тебя не жалко, я от души.

Шурка была мягкая, теплая. От каши шел одуряющий сытный дух. Римма подумала о предстоящей дороге… и села за стол. Шурка подала ей полную тарелку каши и уселась напротив:

— Кушай, потом советоваться с тобой буду.

Римма быстро съела кашу. Шурка налила ей чаю и достала блюдечко с мелко наколотым сахаром.

— Пей! Я тебе еще несколько папиросин припрятала.

В войну Римма начала курить. Покуришь — меньше есть хочется. По карточкам выдавали эрзац-табак, его называли «матрац моей бабушки». Из него вертели самокрутки или курили в трубках. Она нашла трубку Бориса и дома дымила ею, как старая индианка. Здесь она с наслаждением закурила «Беломор», и Шурка приступила к делу.