За оградой - [7]

Однажды, когда Ной вошел в закоулок, до его слуха донеслись глухие вопли, прерывистый, сдавленный крик. Он посмотрел сквозь дырку в соседний двор — никого. Крики неслись из дома; то был голос Маринки. «Тетка бьет ее», — догадался Ной и стал прислушиваться. Вопли, хоть и приглушенные, леденили кровь. Ной чувствовал, что Маринка надрывается, кричит из последних сил. От боли у него искривилось лицо, и он стал яростно бить своим кулачком по забору: бьет и плачет, бьет и скрежещет зубами.

— Ой, ой, оставь ее, оставь, оставь!

Его стук не произвел за оградой никакого впечатления, может быть потому, что рев не прекращался, но зато Ноя услыхала мать, Ципа-Лия, и поспешила к сыну. С трудом оторвала она его от забора. Лицо мальчика было бледно, и весь он дрожал от бешенства. «Ой, ой, — кричал он, топая ножками, — она убьет ее!» Ципа-Лия, ругаясь, потащила его в дом.

— Тьфу, тьфу, — сплевывала она на землю, утирая передником Ною нос, — ребенок от безделья с ума сходит. Смотрите, люди добрые, старая ведьма бьет свою девчонку, а он колотит в забор и ревет. Слыхали ль вы что-нибудь подобное?! Ребенок весь посинел!

В ту ночь Ной не мог уснуть. Лежит он в постели, а сердце его — за оградой. Этот ужасный крик все звучит и звучит в ушах и сверлит ему мозг. Крик раздается не снаружи, а в нем самом, все в нем кричит, вопит и протестует. Ной приподнялся и приложил ухо к обращенной к забору стене, рядом с которой стояла его кровать. Стена кричала, вопила. «Что делает с ней эта ведьма? — полыхало у него в мозгу. — Что она с ней делает?»

Встретившись с Маринкой, он тотчас спросил ее об этом. Маринка молча обнажила руку повыше локтя:

— На, смотри…

Рука, опухшая и расцарапанная, была густо усеяна шрамами и кровоподтеками.

— Что это, Маринка?

— Щипки…

У Ноя задрожал подбородок. Он сделал движение, чтобы взять руку Маринки и погладить ее, но забор мешал.

— Болит рука, Мариночка, очень болит?

Маринка отрицательно покачала головой.

— Нет, когда щиплют — болит, ой, как болит; теперь — нет.

— Но за что она мучает тебя? — закричал Ной и ударил кулаком по забору. Маленький Скурипин за забором вздрогнул и начал прыгать и лаять.

— Мариночка, за что она мучает тебя?

— Я — приемыш, Ной: ни отца, ни матери, — ответила Маринка и тихо всхлипнула.

«Приемыш? Что такое приемыш? И почему ее зовут байстрючкой? Что значит: ни отца, ни матери? Умерли? Но она же говорит, что не знает, где они».

Однажды он собрался с духом и спросил свою мать:

— Мама, что значит приемыш?

В это время Ципа-Лия была занята поджариванием блинчиков и слушала сына очень рассеянно.

— А, приемыш? — сказала Ципа-Лия, глядя в печку, вся поглощенная шипевшими в масле блинами, — …приемыш, говоришь ты, приемыш… — это, это… ой, горе мне, блины сейчас сгорят!

И Ципа-Лия выхватила из печи сковороду с блинами.

— Мама, мама, — не отставал Ной, — что такое приемыш? А, мама?

— А ну, прочь отсюда, бездельник? Ханино-Липа!

Так Ной и не узнал, что значит приемыш. Он понял смысл этого слова много позднее, но тогда ему уже случалось бывать рядом с Маринкой, и ограда не служила им больше помехой…

V

Позади двора Ханино-Липы и сада Скурипинчихи, за еврейским околотком, притаился особый тихий мирок — большая заброшенная пустошь. Эта пустошь со всех сторон окружен огородами и баштанами и отделен от них изгородью. Очутиться на ней можно, только пройдя по узкой тропинке меж плетней и пробравшись через пролом в изгороди. Зимою пустошь пребывает в безраздельном владении глубокого, чистого снега, сугробы которого доходят до половины забора, а летом здесь привольно и буйно разрастается дикая поросль, лопухи и клевер, да изредка забредет сюда отбившийся от стада теленок или заплутавший поросенок. Дальний крик петуха и голоса людей доносятся в это сонное царство словно из иного мира. Крестьяне приходят сюда лишь опалить свинью или содрать шкуру с павшей скотины. Местный тряпичник, молчаливый, немного придурковатый старик, слывущий колдуном, целыми часами простаивает здесь один-одинешенек со своей палкой и мешком, роясь в мусоре и шевеля потрескавшимися губами. В густой траве, в скрытых под зарослями лопухов ямах, вперемешку с высохшими черепами, белеющими костями и бычьими рогами, лежат во мраке угрюмые коряги с растопыренными во все стороны корнями. Кое-где выступают из травы, подобно древним надгробьям, круглые широкие пни, что остались от росших здесь прежде деревьев. Когда-то, сказывают, на этом месте шумела густая тенистая роща; теперь здесь царит тишина, кладбищенская тишина. От былого изобилия сохранились два дерева: могучий вековой дуб, который стоит посреди пустоши и гордо возносит свою крону надо всей слободой, и низенькая полузасохшая груша, притулившаяся в сторонке и тихо погибающая под палящим солнцем. Еще есть там старый клен, густой и раскидистый, но этот ветеран растет за пустырем и, приклоняя к изгороди пышную листву, словно смотрит и смотрит издали на своего величественного товарища — на дуб.

Ной, освоившись с окрестностями слободы, хаживал на эту пустошь рвать лесные груши и искать птичьи гнезда, и всякий раз, когда он попадал сюда, его охватывала какая-то сладкая жуть одиночества, словно он входил в заброшенное, разоренное жилище. Он не вбегал туда стремглав, но входил постепенно, крадучись: сначала просовывал в пролом голову, озирался по сторонам, заносил одну ногу, другую, осторожно, бесшумно — тсс! Малейший шорох, прыжок спугнутого зайца заставляли его сердце сжиматься от какого-то неясного и сладостного страха. Он сам не мог бы объяснить себе причины этой боязни, но стоило ему просунуть голову, как страх овладевал им. Была в этой пустоши какая-то неведомая сила, пугающая и вместе с тем притягивающая. Была у нее таинственная живая душа, которая влечет и манит из каждого укромного уголка, из каждой сокрытой лопухами ямы.