За далью непогоды - [65]

— Ну и остался бы, — засмеялся Силин. — Думаешь, без тебя тут не справимся?! Хотя… Там бы твой авторитет пострадал больше.

— Почему? — удивился Никита.

— А Бородулин не хуже тебя мужик, поди, будет. А может, и получше.

— Чем же? — Никита с интересом посмотрел в глаза Силину.

— Хо, чем! Да мало ли… Его пулей не пробьешь, а ты осечку дал раз — и скис уже. Думаешь, это не заметно?..

Насупив жиденькие, углом к переносице, брови, Гаврила Пантелеймонович сосредоточенно курил, точно и разговор уже кончен, — докурит сейчас только и пойдет… Но, аккуратно стряхивая с папироски пепел, он исподлобья поглядывал на Никиту и не спешил, ждал: скажет тот еще что ай нет?! Басов же и о сигаретах забыл. Сидел несколько минут задумчивый, отрешенный, потом порывисто поднялся и, зажав руки под мышкой, заходил, затанцевал по кабинету.

— Не маячь, чего порхаешь-то! — бросил с укором Силин.

Никита уловил в его голосе упрек, но упрек, похожий скорее на утешение. Глаза у Силина спокойные, все понимающие. Ему ничего не надо объяснять, но он все-таки сказал:

— Отдам еще один приказ — и дело с концом. А кто виноват? Я?! Конечно, я… Но почему я все время о нем думаю?

— Должность такая, — не настаивая, вздохнул Силин. — Не ты один, все друг за дружку думаем…

Вообще-то человек начинает оглядываться ближе к финишу, думал Гаврила Пантелеймонович. Когда сам впереди, тогда, как на гонках, головой вертеть некогда… И, почти невольно сравнивая свою жизнь с басовской, Гаврила Пантелеймонович не испытывал разочарования, — как должное принимал он ту не преодолимую уже никогда разницу между ними, что определялась не возрастом и не должностями, а чем-то иным, что приходит к каждому человеку от самой жизни, от времени. Думая об этой человеческой разнице, Гаврила Пантелеймонович остро ощущал ее неизбежность, как неизбежно, например, что на смену отличным автомобилям двадцатых годов «АМО» пришли машины семидесятых — «ЗИЛы», «МАЗы», «КрАЗы»… В них было новое, несравнимое качество… И он сказал:

— Машину, наверное, легче переделать, чем человека, а тоже трудно. Как время сработает. Так что не отчаивайся. Прибьется куда-нибудь твой Иванецкий, не застрянет в патрубке.

— А как, — спросил Никита с надеждой, — Коростылев не возьмет его к себе?..

— Да ты что! За него ж отвечать надо, — нахмурился Силин, — а он как без рулевой колонки, неуправляемый.

— Нда… — скорее себе, чем Силину, ответил Никита. — Со славой породниться нелегко… Ладно, пристрою где-нибудь, чтоб на глазах был.

Гаврила Пантелеймонович обиделся:

— Зря торопишься. Ты уже на нем обжегся, так подождал бы Алимушкина. Одному такие вещи нельзя на себя брать.

— А я и не один… — устало отшутился Никита. — Назначу инженером по технике безопасности, будет подчиняться мне, значит, и спрос с меня, а там посмотрим… Противно, — вдруг передернул он плечами и помолчал немного. — Но Алимушкину я скажу, что это ты меня надоумил. Если что, с обоих стружку снимет. Ты на всякий случай готовься, Гаврила Пантелеймонович…

…Никита и сам понимал, что на Севере простить человеку можно многое, только не трусость. Но Иванецкий не был похож на труса, на слабачка, да и подкупил всех тем, что рвался на трассу, других локтями распихивал, поучал: карьеру, дескать, не языком делать надо, а головой работать, руками… И неглуп он. Так неужели же не поймет, — думал о нем Басов, — раз оставили, значит, из кожи лезь, а доверие оправдай…

Иначе считал Алимушкин. То, что Басов оставил Иванецкого едва ли не прямым своим заместителем, было явной ошибкой Никиты, если не упрямством. Стараясь не показывать своего раздражения, Петр Евсеевич решил было пригласить Басова сразу на партком, но Никита понял его заминку по-своему, как нерешительность, и спросил:

— Ты об Иванецком? Зачем не отправил на Ривьеру?..

— Да.

— Я думаю, может, он оботрется. Поставил его на технику безопасности — ходит, лается с мужиками!

— Знаю, куда ты его поставил. Только ходит он не сам, а по твоей указке или подсказке. Люди смеются: ты ему ноги переставляешь.

— Есть такой грех, натаскиваю помаленьку… А ты, Алимушкин (Алимушкин — это у него крайняя степень раздражения!), ждешь, чтобы я повинился?! Изволь, не застрахован… От ошибок, говорю, не застрахован. Ни я, ни Иванецкий, ни ты, наверное… Да и куда мне было ставить его? Кому охота с таким кантарем возиться! Я его на зимник посылал — я и расхлебываю теперь…

— Больно ты добрый.

— Не за чужой счет!

— Как сказать… Тебе не пришло в голову, что такое назначение Иванецкого — оплеуха нашим товарищам, всем, кто предупреждал тебя: не спеши, не носись с ним как с писаной торбой, мало ты с ним каши ел. Значит, в нем уже сомневались?! А ты — ну как же! — ты дальше всех видишь. Не поэтому ли заупрямился?

— Ну-ну! — Никита стиснул зубы. — Вали теперь с больной головы на здоровую.

— Ты хотел как лучше?!

— Не издевайся… Все готовы учить. А ни один не сказал: дай мне этого… человека из него сделать.

Нет, не признавал Алимушкин ни басовской правоты, ни его снисходительности. Перед его глазами стоял не Иванецкий, стройный, подтянутый и даже в речи какой-то щегольской, а до несуразности петушистый снабженец из министерства, тонконосый, в очках, с пронзительными из-под них глазами. Петр Евсеевич застал его в одном из снабженческих кабинетов, когда вместе с Тихоном Светозаровичем зашел поинтересоваться ходом поставок материалов на Аниву. Сначала человек, встретивший их, был как человек, но как узнал, что перед ним Малышев, тотчас заважничал, раскрыл папку с документацией и сделался даже внешне таким официальным, что и лицо стало похоже на гербовую бумагу, на которой дужки очков как золотые вензеля министерского штампа… «Впрочем, — смеялся после Тихон Светозарович, — это мы с вами, Петр Евсеевич, домыслили! Домыслили, говорю, насчет гербовой бумаги с вензелем…» Может быть, — согласился Алимушкин. Но нос-то у снабженца явно утончился и вытянулся. И тыкал он этим носом наугад в смету и спрашивал: а зачем вам то, зачем это?.. Парадокс был в том, что в его функции это не входило, но он «работал»: спросит — поставит галочку, спросит, — а нос опять галочку. Тихон Светозарович не выдержал, тоже спросил: