За далью непогоды - [63]

— А за что Гиттаулину скидка, командир?

— За то, что татарин!..

— Ну?!.

— Вот и ну! Он вел колонну — будет меня подстраховывать…

…Когда Снегирев кончил рассказывать, Никита, не сомневаясь, что так все и было, спросил Бородулина:

— Сильны, бродяги!.. Так было?!

— Чего уж, — сознался тот, — брехать комиссар не умеет. Где бы приукрасил, углы срезал, а не-ет… Тогда и я напрямик скажу, мне против него вилять не принято! Я, конечно, самозван, но не терпит душа через тяп-ляп!.. Оно, с одной стороны, Иванецкий правильно все говорил, да если бы по правильной дорожке ехали-катили! А Витек, — любовно, но и насмешливо, как бы невзначай, вогнал он Снегирева в краску, — между молотом и наковальней попал, как выкрутиться? Попрешь напролом — скажут: по трупам наверх лезет, а молодой, некрасиво… В стороне останешься — спросят потом: куда ж ты глядел, зам твою так!.. Никак у него правильно не получается. Значит, что?.. Значит, надо неправильно, но чтоб получилось, вот в чем соль! Я так и прикинул: задача — зимник. Кто его пробьет — не Иванецкий пузом, не Витек лбом, — машина! А я могу, моя на ходу. Так чего ж я буду ждать, чего ребятам маяться, когда все в наших руках?! Никита Леонтьевич, думаю, снимать вам меня сейчас смысла нету. Снегирев при деле, люди рвутся на лед, грызни никакой тоже нет. А что самозван… На то и щука в реке, чтоб карась не дремал!

— Я тоже так думаю, — засмеялся Никита. — А уверен?!

— Зимник-то?! Получите раньше, чем ждете!

— Быть по тому! Как, одобряешь, Петр Евсеевич?!

— Да-а… — повеселел Алимушкин, юмор вернулся к нему. — Не так за зимник, как за то, что комиссара Бородулин не гонит, терпит… — И подмигнул Бородулину, не робей, дескать!

Они вышли из теплушки, шоферы нетерпеливо ожидали около, — ни для кого не секрет, какой вопрос решался. А что, собирались и постоять за своего — брехнул же кто-то, что в вертолете новый начальник колонны сидит, ждет, чем дело решится. И не успел Басов спросить их с открытой усмешкой: ну, что скажете, орлы, довольны? — как самому ему вопрос ребром:

— Признаете нас?

— Куда денешься!.. — Никита развел руками. И после шуток: — Отряд действовал в целом продуманно, четко. Переборол временную депрессию…

— Под влиянием компрессии! — подсказали под руку.

— Да. — Басов кивнул на эту реплику понимающе, но коротко, резко, словно показывал, что не желает больше возвращаться к больной теме. — Вижу, вы сохранили волю к победе. Это важно. От зимника сейчас зависит судьба стройки, поэтому весь Барахсан следит за дорогой. Желающих помочь вам много, но, наверное, рано?.. — И посмотрел на Снегирева: — Как считаешь, комиссар, справитесь с задачей?!

— С таким командиром?! — уловил тот общее настроение. — Каждый, кто сомневается: есть возможность — Никита Леонтьевич подбросит до Барахсана…

— Хватит с него одного пассажира!

— Пешком бы его прогнать через эти километры!

Но уже тут закричали «ура» им, Басову и Бородулину, вздумали было — чумазые, лохматые черти! — качать их, вываляли в снегу, а заодно и пилотов, пришедших поторопить Басова. И, прощаясь с отрядом, взяв письма, пожелав еще раз удачи, Никита сам ощутил, как до́рог отсюда, с безымянной точки на трассе, поселок с его привычным гомоном на вечерних улицах, со светом в окнах, лязгом бульдозеров и назойливой, до звона в ушах, частой дробью отбойных молотков на скалах, с ревом Порога, к которому быстро привыкаешь и не замечаешь потом… А здесь ничего этого нет, и тоскливо, и тянет туда, как к родному дому. И с такого настроения он подумал: дернуть бы с ними стопочку! А то и насовсем остаться!..

Пока переводили больного из теплушки на борт, пока пилоты прогревали двигатель, Басов сел к Гиттаулину в машину, за руль, попробовал сам пробить несколько метров трассы. Неумело — видать непривычного человека — дергал рычаг скорости, газовал невпопад, и смуглый Гиттаулин, на лице которого агатовым блеском сверкали быстрые, росомашьи глаза, взахлеб хохотал над Никитой, смеялись и шоферы, обступившие машину. И когда Басов вылез из кабины, они вразнобой хвалили его, но он на усмешку не обижался. «А что, — недоверчиво повторял он про себя вслед за ними, — и ничего!.. Пойдет дело, только потренироваться немножко». И признал:

— Остался бы, да больно форварды у вас сильные, не догоню…

…Опять вертолет набирал высоту, опять побалтывало, и Никита, прильнув лбом к холодному стеклу иллюминатора, только чтоб не смотреть на Иванецкого, думал, как тошно и комом все, когда самому надо во всем разбираться, вершить, решать, и ты един, как бог в трех лицах, — законодатель, блюститель законов и сам же порой и нарушитель их, и люди часто смотрят на тебя как на истину в конечной инстанции. Тебе жалуются, на тебя — далеко идти надо. Работаешь как вол, и никто не спросит, железное ли у тебя тело, каменная ли душа, из чего сердце твое — может, из поролона?.. А люди кругом живые, ты требуешь, чтобы они выполняли твои приказы, — и выполняют, не заблуждайся, не ты возводишь плотину (плотина ведь не проект!), а они, их руками, нервами, волей, их трудом! Заслуживаешь ли ты внимания большего, чем они?! Вряд ли. Тебе и так дано все, кроме права на слабость. И что бы ты ни делал, ты не можешь струсить и заболеть, как Иванецкий. Может показаться, что твоя жизнь принадлежит им, — это не так, каждый волен распорядиться собой, и ты тоже, но совесть… Пусть она, спроси, — и она ответит тебе, что все, что есть в тебе святого и чистого, не от родины ли, которая питает своих сынов силой и мужеством, и она им и мать, и судия, не от самого ли народа?! И если так все, если до тебя боролись, страдали и умирали, как тогда распорядишься собой?! Нет слов, нелегкую ношу взвалил ты себе на плечи, но не в том ли и счастье, что тебе выпала эта трудная доля…